Причуды богов - Арсеньева Елена - Страница 20

На первый раз Люцина сообщила, что служка Яцек был ближайшим сподвижником Петра Высоцкого – преподавателя строевой подготовки школы подпрапорщиков и лидера варшавского мятежа, – а потому революционеры, теперь крепко державшие власть в руках, поклялись, что перевернут город, но отыщут убийцу. При всей доброте своей пан Аскеназа не намерен более рисковать и держать у себя разыскиваемую полицией особу, к тому же русскую, хладнокровно лишившую жизни своего любовника, поляка-патриота.

– Он мне не любовник! – с отвращением вскричала Юлия. – Он хотел изнасиловать меня!

Голос ее оборвался рыданием, но лицо мадам Люцины выразило искреннее недоумение и даже ужас:

– Всего-навсего?! И за это… за такую малость лишить человека жизни?!

У Юлии началась истерика – и Люцина удалилась, сочтя, что на сегодня довольно.

Явившись назавтра, мадам с удовлетворением отметила на лице больной следы слез и страха и небрежно бросила на постель пачку бумажек, испещренных цифрами. Повертев то одну, то другую, Юлия наконец-то поняла, что это счета – и суммы на каждом стояли немаленькие. Люцина плотоядно улыбнулась:

– Вижу, ты все поняла, дитя мое! Да, это суммы, которые ты должна пану Аскеназе. За лекарства, за визиты пана доктора, за уход, за питание, за постель, за сиделку. За все. Не стану называть цифры – они таковы, что и здорового с ног собьют, а ты еще слаба! Скажи, Юлька, что будем делать?

– Я верну! – горячо вскричала Юлия. – Я вам все верну!

– М-да? – холодно воззрилась на нее мадам. – И каким же это образом?

– Мне нужно добраться до своих, найти родителей. Они богаты! Они вам все вернут!

– Если они живы, – уточнила Люцина. – Если захотят отплатить добром за добро «презренным полячишкам». И если вообще когда-нибудь кацапы войдут в Варшаву, чего Бог не допустит! Нет, не допустит! – Она всей ладонью перекрестилась размашистым католическим крестом с такой уверенностью, как будто Бог только что пообещал ей это. – Слишком много «если»! А если хоть одно из них не сбудется?! Пан Шимон не уполномочил меня рисковать!

– Что же делать? – убито шепнула Юлия, воспитанная в понятии, что залезть в долги – это самое ужасное, что может сделать русский дворянин. Боже мой, как презирали отец с матерью тех, кто не платил по счетам лавочников, портных, владельцев конюшен, кто не отдавал карточные проигрыши, закладывал имения, снова и снова влезая в невозвратимые долги! «Продай все с себя, – не раз говорил отец, – но чужое верни!» А что могла продать Юлия, если даже сорочка на ней была чужая?

– Что же мне делать?

– Да ничего особенного, – хмыкнула мадам Люцина. – Всего лишь заработать эти гроши да злотые!

Юлия растерянно моргнула. Работница из нее была, конечно, аховая, но все же благодаря старой Богуславе она выросла не вовсе белоручкой, а посуду мыть или пол скрести, надо полагать, – премудрость не столь уж хитрая. Что позору ни в каком труде нет, Юлия с малолетства усвоила, а потому она, облегченно вздохнув, сказала:

– Я на любую работу готова!

Мадам Люцина с трудом изобразила довольную улыбку. Ей вообще не нравились такие худышки, к тому же сероглазые да русоволосые – бесцветные, вдобавок – русские, поэтому ей не хотелось самой опробовать новенькую, а значит, сочувствия она у мадам не вызывала… И бережного к себе отношения не заслуживала. Кроме того, застарелый порок всегда узнает добродетель (пусть и оступившуюся ненароком!) по тайному стыду, который она в нем производит, а мадам Люцина терпеть не могла стыдиться чего-то и кого-то, тем паче – какой-то приблудной кацапки. Было бы лучше, если бы девка заартачилась и ее нужно было бы образумить оплеухой, а то и двумя-тремя!

– Ты женщина? – спросила Люцина напрямик, но Юлии почудилось, будто она ослышалась.

– Что?! Разве я похожа на мужчину?

– Дура! – беззлобно ругнулась мадам. – Мужичка! Я имею в виду, ты уже с кем-нибудь…

Тут она употребила глагол столь прямой и грубый, что в памяти Юлии вмиг возник Яцек со своим кузнечным молотом между ног, и судорога отвращения прошла по ее лицу.

Ясно, что имеет в виду мадам: утратила Юлия девственность или нет? Странно, какое это может иметь значение для прислуги? Или… Или это она сама все себе напридумывала, а Люцина прочит ее вовсе не в прислуги? В памяти возникли сплетенные тела на плюшевом столе, запах похоти, крики похоти… И ее осенила догадка столь ужасная, что она даже не дала себе времени подумать: слетела с постели и опрометью кинулась мимо Люцины в притворенную дверь. Но мадам была начеку и, поймав ее за край пеньюара, с такой силой рванула к себе, что Юлия навзничь опрокинулась на ковер. В одно мгновение мадам навалилась на нее и наконец-то вкусила удовольствия: с оттяжкой хлестнула по щекам и раз, и другой, и третий… Остановилась с трудом, и то лишь потому, что вообразила, во что превратится это лицо после таких ударов! А ведь девке нужно работать!

Стиснув железной правой рукой запястья Юлии, она придавила коленями ее ноги, не давая вырваться, а левой рукою пошарила в ее сокровенном с бесцеремонностью евнуха, который на невольничьем базаре покупает рабыню для гарема своего господина. Юлия со стоном забилась, затрепыхалась, но мадам Люцина была слишком опытной лесбиянкой, чтобы не знать, как отворяются врата к блаженству женского тела. Но она не могла не понимать, что Юлия бьется под ней вовсе не в экстатических судорогах, а всеми силами пытается противиться, и недовольно выкрикнула:

– Ты не только убийца, но и воровка! Неблагодарная тварь! Хотела убежать – а это все равно что украсть потраченные на тебя деньги! А ведь пан Шимон был так добр к тебе, он спас тебе жизнь! Что, большая трудность для тебя отдаться двум-трем панам – богатым, щедрым, молодым, красивым, которых к тому же ты сама выберешь среди других? Заработать за несколько дней кучу денег, которых хватит и долги отдать, и купить бумаги на выезд из Варшавы! Доберешься до своих – и никто никогда ничего не узнает! А ты все забудешь и станешь свободна, и не отплатишь злом за добро, – убеждала мадам. – Можно подумать, тебя обрекают на мучения! Между прочим, некоторые вполне добропорядочные женщины, даже из дворянского сословия, несчастливые в супружестве, но все же не умеющие обойтись без любви, порою улучают минутку и приходят к нам под вуалью: сорвать цветок-другой на клумбе, а то и сплести венок. Глядишь, и ты войдешь во вкус, распробовав все удовольствия!

Мадам бормотала еще что-то, но Юлия не слушала.

«Станешь свободна. Доберешься до своих. Все забудешь!»

Эти слова Люцины неумолчно звенели в голове. А умелый палец, неутомимо ласкавший ее естество, лишал желания противиться. Желание охватило ее – желание слиться с мужчиною так же пылко и самозабвенно, как она слилась с Зигмундом в душной тьме, настоянной на запахе его страсти.

«Молодой, красивый… которого к тому же ты выберешь сама!» А вдруг повезет, и Юлии достанется тот белокожий золотоволосый красавец, которого она видела мельком. Он чем-то напомнил ей Адама, мысли о котором она все время гнала от себя. Отогнала и сейчас. С таким красавцем это будет не так страшно, не так стыдно. И никто не узнает! И это будет всего несколько раз! А потом – свобода.

– Но только не больше двух-трех мужчин? – всхлипнув, уточнила уже покорная Юлия. Довольная мадам Люцина тут же убрала нескромную руку, с усилием поднялась, разогнув спину, и, отряхивая колени, деловито подтвердила:

– Не больше двух-трех! – на самом кончике языка удержав готовое сорваться: «Десятков. Если не сотен!»

Теперь Юлию называли Незабудкой (если поглубже заглянуть в головку коварной мадам Люцины, станет ясно, что для нее это был наиболее невзрачный цветок – его имя и получила «бесцветная кацапка»). Всякий день она теперь проводила с девицами, готовя новый спектакль: каждому цветку предстояло поведать о себе гостям какую-нибудь задушевную историю, вернее, изобразить с привлечением того «садовника», который придется ей по нраву. У мадам Люцины была интереснейшая книга – собрание легенд и преданий о самых красивых цветах в мире. Автор, наверное, в гробу переворачивался, когда эти древние сказания становились основой для весьма откровенных эротических придумок.