Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена - Страница 13

Я верю. Честное слово, я убеждена, что младенцы еще в мамкином животе все слышат и отличают голос матери от других голосов. Потому что когда они потом орут и вдруг слышат ее голос, то орать начинают потише. Ну ладно, это лирика на грани мистики и фантастики. Вроде моего «птичьего бога»!

Короче говоря, день идет себе и идет, как положено идти дню дежурства. Только плохо, что глаза у меня болят все сильнее. Такое впечатление, что песок в них насыпан. Ну да, я же всю прошлую ночь не спала. И в голове периодически зашкаливает: медвежья шкура под кроватью, эротическая сцена, которую я наблюдаю, стоя за балконной дверью, собачьи требовательные глаза, разинутый в паническом крике вороний клюв, сырая трава газона, красное – черное, чет – нечет, на рулеточном столе ворох сотенных бумажек, который послал мне «птичий бог»…

Но вот наконец-то проходит день и наступает вечер. Тихий вечер! Можно телевизор посмотреть, чайку попить, подремать, мечтая о такой же тихой ночи, когда удастся наверстать упущенное ночью прошлой… Благодать божья!

Вот только периодически достает нас один будущий папаша по фамилии Москвитин. Это его супружница должна рожать ночью. Я ему двести раз сказала: «Рано еще, не маячьте тут, не мешайте!» Но разве уговоришь такого твердолобого бычка, к тому же в милицейской форме! Он беспрестанно возвращался и ходил, ходил, топал по приемному покою, хотя ему тоже надо было быть на дежурстве. Иногда, впрочем, подъезжала патрульная машина и увозила Москвитина. Увы, ненадолго! Он вскоре приезжал – и снова ходил туда-сюда и все прислушивался к чему-то. То ли стоны жены пытался уловить, то ли, может быть, крик ребенка… С этими папашами беда одна.

В конце концов наши пациенты, большие и маленькие, уснули. Мы все тоже разбрелись по лежанкам. Я пристроилась во втором корпусе, недалеко от двери. Там у нас в коридоре, неподалеку от родилки, стоит мяконький, удобненький диванчик. У этого дивана что хорошо? Сколько ни лежишь – шею не ломит. А с других я вечно с остеохондрозом поднимаюсь. Долго не заспимся, конечно, скоро у Москвитиной начнется…

С этой мыслью я крепко уснула – чтобы вскоре проснуться и окунуться в самый жуткий и необъяснимый кошмар, какой только можно вообразить.

8 января 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо

О боже… О боже мой… Мне кажется, на меня обрушился какой-то камнепад событий! Такое, помнится, случилось два года назад, когда я поехала верхом и внезапно начался дождь. Удивительнее всего, что до этого больше месяца с небес не упало ни капли, земля вся иссохла. И в тот день утро началось безоблачное, а потом вдруг заволокло небо – и полило! Я направила коня (тогда у меня был Феб – рыжий, солнечный красавец Феб!) под скалу, на которой прилепилось несколько кустиков. Этот выступ отлично защищал от дождя, земля под ним была сухая. Но дождь не собирался утихать. Нам с Фебом, которого я с трудом удерживала на одном месте, было тесно под выступом, водяные струи хлестали со всех сторон. Мы совсем вжались в скалу – и вдруг на нас просыпалось несколько мелких камушков. Феб заволновался, попытался выскочить из-под скалы, но я, глупая, старалась его осадить, а между тем камушки все резвее ползли по стенам и уже побольше, поувесистее. Несколько ударили мне по шляпе и по холке Феба.

Как он перепугался! Как взвился на дыбы! Право, могу сказать, не хвастая, что считаюсь отличной наездницей, однако даже мне едва удалось удержаться в седле.

Феб словно с ума сошел. Не слыша моих окриков и словно не чуя, как натягиваются поводья, он понес меня прочь. «Неужели взбесился?!» – успела ужаснуться я. В это мгновение сзади раздался грохот. Обернувшись, я поняла, что если даже мой конь и взбесился, то сделал это очень даже своевременно. Потому что там, за моей спиной, уже не было козырька скалы, под которым мы только что прятались. По склону с вершины катились немалые камни, настоящие булыжники, валуны, и один из них, падая, только что раздробил вдребезги наш спасительный выступ. Если бы не Феб… Если бы он не забеспокоился и не помчал прочь…

Потом, когда я сообщила Роберу, старшему конюху, об этом случае, он даже покачнулся от ужаса и какое-то время не мог ни слова вымолвить. Но потом обрел дар речи и рассказал, что еще примерно два года назад, когда его проезжал молодой грум, Феб попал однажды под такой же внезапный камнепад и был даже ранен в холку. Наверное, ему запомнился тот случай. Я удивилась, почему раньше ничего не слышала об этом, но Робер сказал, что мы с отцом путешествовали в то время по Италии, а когда вернулись, ранка Феба уже зажила и была не видна под густой гривой.

Я мгновенно вспомнила ту нашу чудесную поездку. Это было в 1789 году. Рим, Венеция, Флоренция… Сказочная, вечно цветущая Флоренция… Мы вернулись во Францию в конце июля – и не узнали Парижа! Бастилии больше нет, на улицах орут опьяневшие от какой-то выдуманной свободы простолюдины, а мой брат, наследный граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, отрекся от своего рода, от своего сословия и стал позором семьи.

Боже ты мой, ну что я пишу, зачем? Ведь в моих дневниках двухгодичной давности уже есть запись о том камнепаде, о странном поведении Феба… Если я достану старые тетрадки, то найду подробнейшее описание того пугающего события. О, понимаю. Я просто тяну время, чтобы, вспоминая прошлое, не писать о настоящем! Да… тогда меня вынес из-под падающих камней Феб. Но кто спасет меня теперь от того града ударов, который обрушивается не на мои голову и плечи, а на мою жизнь?

Вчера я узнала, что лишилась брата. Мы все не сомневались, что тело Луи-Мишеля привезут в родовое гнездо и здесь похоронят в семейном склепе – каков бы он ни был, он все же Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо! Однако его друзья-мятежники, революционеры, решили, что это слишком большая честь для старого замка, в котором некогда жила Великая Мадемуазель [15], где она принимала у себя маршала Тюренна, своего отца, и знаменитую мадам де Севинье, и принца Конде, и своего ненаглядного шевалье де Лозана, которому она в конце концов и подарила Сен-Фаржо и у которого его купил наш предок в 1714 году. А ведь Великая Мадемуазель была также и великой фрондеркой – то есть, выражаясь языком современным, революционеркой. Она поворачивала пушки и посылала войска против Мазарини, королевы Анны и маленького короля Людовика XIV… Отчего же ее замок не годится для погребения там праха другого революционера, обрекшего на смерть правнука Короля-Солнце? [16]

Я бы поехала в Париж. Я бы забыла все, кроме того, что Луи-Мишель – мой брат. Но… но его – с подобающими почестями, как жертву проклятых контрреволюционеров-аристо! – погребут его новые друзья. Его похоронят с воинскими почестями в Пантеоне! А его дочь Луизу-Сюзанну Лепелетье решено взять под опеку Конвента. И это при живой матери, при живых родственниках!

И я пока ничем не могу этому воспрепятствовать. В ближайшие дни я буду занята другими похоронами – мой отец не вынес случившегося. Он умер вслед за своим старшим и некогда самым любимым сыном. Не знаю, что именно стало непосредственной причиной этой смерти: то ли убийство самого Луи-Мишеля, то ли его соучастие в убийстве нашего короля.

От второго курьера, того, что привез известие о предстоящем погребении Луи-Мишеля в Пантеоне, стали известны новые подробности и голосования в Конвенте, и того, что произошло затем в ресторанчике Феврье в Пале-Рояле.

Конвент на время превратился в театральные подмостки. Голосование… Демократия… Насмешка! Это было голосование appel nominal [17]. Все присутствующие – беспощадные и жалостливые, сомневающиеся и уверенные – должны отвечать на вопрос: жить королю или умереть, публично, под прицелом сотен пар глаз? А между тем подруги Теруань де Мерикур, все эти торговки рыбой, распространявшие вокруг себя мерзкий запах тухлятины, и все эти непотребные женщины разгуливали там и сям, по трибунам и коридорам, с засученными рукавами и подоткнутыми подолами. Они были вооружены саблями, пиками и палками. Зная, что заседание может затянуться, они принесли с собой еду и вино. Пожирая колбасу и запивая ее стаканами вина, с жирными губами и осоловелыми глазами, они тянули свои ручищи с грязными ногтями к ненадежным депутатам и угрожающе шипели: