Помоги другим умереть - Арсеньева Елена - Страница 21

Женя онемела. В основном от ярости на себя.

Это же надо. Вот так позор. Позорище! Не слабее, чем ночью в «Санта-Барбаре». Вот это и есть «серия»!

– А не хватит ли валять дурака? – холодно спросила Аделаида и скользнула рукой под плед, прикрывающий колени, словно прятала там пистолет. – Вы что, наводчица? Имейте в виду, грабить меня уже пробовали. Здесь такая система сигнализации, что вам руки оторвет, прежде чем вы попытаетесь – просто попытаетесь! – что-то отключить. Впрочем… – она смерила Женю взглядом, – на наводчицу вы не очень-то похожи. Давайте выкладывайте, что вам нужно. Вроде бы я вас уже где-то видела. Или вы одна из тех дурочек, которые валяются в ногах у Артура? Может быть, намерены выложить жалостную историю о своей беременности и будете умолять меня выпустить его «из моих когтей»?

Она хрипло, уничтожающе хохотнула, и Женя впервые заметила, что нос у нее и правда крючком, а губы – в ниточку. Это уже не Пиковая дама – это Баба Яга, как сказал Миша Сталлоне!

– Имейте в виду, таких историй я уже выслушала с десяток, не меньше, – не унималась Аделаида, и коляска начала угрожающе приближаться к Жене, подползать! – Выдумайте что-нибудь получше, не то…

«Конечно, я могла бы свалить ее одним ударом, но не драться же с инвалидкой! – испуганно подумала Женя. – Она слишком разъярена, чтобы вести светскую беседу о фотографиях. Я все испортила. Что делать?!»

Аделаида нажала на ручку кресла, и сиденье медленно пошло вверх. Зеленые глаза (линзы, линзы!) гипнотически мерцали. Механизм коляски издавал тихое шипение, и Жене внезапно почудилось, будто перед нею вздымается огромная кобра, раздувая свой капюшон.

Кобру надо бить прямо в лоб!

– А скажите, Аделаида Павловна, зачем вы звонили в «Агату Кристи» под видом Валерии Климовой? – спросила Женя самым скучным тоном, на который только была способна. – Неужели вам не известно, что телефонное хулиганство ныне квалифицируется как уголовно наказуемое деяние?

Кобра на миг застыла, потом капюшон опал, и она начала потихоньку опускаться.

– Ах, вот оно что! – промурлыкала Аделаида, касаясь лба худыми пальцами, унизанными перстнями. – А я-то голову ломаю, где вас видела! Конечно, в манеже! Так это вас господин Грушин послал спасать Сережу Климова? Я-то полагала, он выберет кого-нибудь… – Она тактично промолчала, только пощелкала пальцами. – Впрочем, вы справились очень неплохо. И даже до меня добрались. Через Климовых, разумеется? У меня, признаться, мелькнуло такое подозрение, когда я заметила, какие алчные взоры вы бросаете на снимки того спектакля, но в тот момент я была слишком разозлена всеми этими ризантеллами и криптантемисами.

Женя обескураженно пожала плечами.

«В манеже? Она видела меня в манеже?! Но как она туда попала, с коляской-то?»

– Ну что же, – вздохнула Аделаида, откидывая плед и открывая прелестные ноги, обтянутые черными чулками. – Поскольку мы друг друга расшифровали, больше притворяться нет смысла. Значит, вы хотите поговорить о старых фотографиях? Тогда вперед!

С этими словами она грациозно вскочила с кресла и легко направилась к стенке. Двенадцатисантиметровые каблуки делали ее походку просто неотразимой.

«Хочу быть роковой брюнеткой и чтоб мне было сорок пять!» – с завистью подумала Женя, и только тут до нее дошло, что, собственно, происходит… ходит…

Ох, Аделаида… Правильно предупреждали Климовы: артистка! Ну и артистка же!

– Это было пятнадцать лет назад, в восемьдесят третьем. Вы то время хоть немножко помните?

– А как же, – солидно отозвалась Женя. – Мне было двенадцать. Пионерский лагерь, «Зарница»…

– А БАМ? Про БАМ что-нибудь слышали?

На сей раз в голосе Жени не было особой уверенности:

– «Слышишь, время гудит: БАМ-м-м»? Это железная дорога, если не ошибаюсь? А при чем тут она? Вы ее строили, что ли?

– Нет, но после БАМа они и начались, эти кошмары. Впрочем, все по порядку.

Я тогда руководила студенческим драмкружком в Хабаровском пединституте. Почему-то вся труппа у меня подобралась с инфака. Я приехала из Москвы, Хабаровск казался мне ужасающей деревней, а с этими ребятками хоть как-то можно было общаться. В те времена английский все подряд, как сейчас, не учили, только избранные умники. Это был самый престижный факультет в городе, с огромным конкурсом. Ребята привыкали смотреть на себя как на элиту нации, тем паче что происходили не из самых простых семей: спецкоров центральных газет, вузовских преподавателей, работников крайкома партии. Дети были выхоленные, более или менее приодетые, а чтение английской литературы в подлиннике сделало их настоящими эстетами. Я была такой же эстеткой, только похлеще. Мы с ними вполне спелись, несмотря на десять лет разницы. И для постановок своих старались выбирать нечто этакое, не для «общепита»: к примеру, инсценировали отрывок из «Мартовских ид» Торнтона Уайлдера, а то варили какую-нибудь кашу из Борхеса. Я сама прикладывала к этому руку и однажды прониклась к себе таким уважением, что подумала: а почему бы собственную пьесу не написать? Да неужели я… Шапками закидаем! И все такое. Я надеялась изваять нечто столь величественное, что и в столице прогремело бы. Даже, сознаюсь, мысленно актеров для своей пьесы подбирала: Хозяйка салуна – Маргарита Терехова, Жокей – Высоцкий, Ковбой – Никитка Михалков. Однако на деле пришлось довольствоваться иным составом.

Аделаида сняла со стены уже знакомую Жене фотографию:

– Вот они мы. Все еще живы, как поется в песне, все пока еще живы. В то время, я имею в виду. Теперь-то иных уж нет, а те далече. Итак, пьеса. Пьесу я написала до того утонченную, что можно было лишь диву даться, как зрители со скуки не мерли. Наверное, антураж спасал. В те времена, если помните, люди на западные фильмы ходили не ради чистого искусства, а чтобы на ту жизнь посмотреть. На мебель. На тряпки. Вот и к нам ходили, похоже, ради незамысловатых декораций и удачно подобранных костюмов. А девчонки – еще и ради Сашки Неборсина. Потому что действия никакого на сцене не происходило.

В некоем абстрактном салуне встретились покидать дарты (пятьдесят процентов успеха! Тогда о них никто и слыхом не слыхивал, тем более в забытой богом Хабаре!) несколько человек. А хозяйка заведения – ее играла я собственной персоной – недавно спаслась чудом от смерти и в честь такого события поставила в своем салуне скелет, а на груди у него укрепила метательный круг. И тут выясняется, что всем собравшимся тоже удавалось обмануть смерть. Каждый рассказывал свою историю, потом вставал, брал одну стрелочку и, восклицая: «Ты проиграла, Смерть!» – бросал ее в грудь скелета. Все попадали в десятку – натренировались! Строго говоря, самыми выигрышными моментами спектакля были раздававшиеся при этом истошные вопли и молнии, которые периодически сверкали. Скелет дергался, шевелил руками и ногами, тряс головой и жутко выл. Трепетала, словом, Смерть от человеческой смелости и лихости. А когда Кирилл Корнюшин бросал последний дарт, слышался совсем уж жалобный вой, и смертушка-скелетушка рассыпалась на составные части. В этом и состоял жизнеутверждающий пафос нашей сценической белиберды. Из-за него-то, из-за этого пафоса, курирующие органы разрешили нам даже гастролировать со спектаклем: сперва в институтах и техникумах города, а потом и по краю.

Господи, лучше бы его сразу запретили, а меня с работы выгнали! – тоскливо прошептала Аделаида, ежась, как старушка, но тотчас встряхнулась: – Ладно, все слезы оставим на потом. А пока – немножко про ребят, про моих героев и героинь.

С Серегой Климовым вы уже знакомы. Свою роль он сам себе придумал. Помешан был на скачках и детективах Дика Фрэнсиса. Его персонаж отчасти списан с «Фаворита»: жокей падает в разгар скачек, кони бьют его копытами. Но он чудом остается жив, потому что скорее умрет, чем откажется от скачек. В этом был особый смысл каждой роли: если человек не дорожит жизнью, он становится неинтересен Смерти, и та отступается от него.