Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена - Страница 71

Он был груб, как никогда, но я его не слушала. Я вообще ни одного слова не слышала. Я смотрела на стену, которую Никита раньше заслонял собой, но сейчас, когда он качнулся вперед, стена открылась.

Понятно… Он явно грубил нарочно, хотел разозлить меня, чтобы я возмутилась, чтобы ушла и не видела того, что там было, на той стене!

А был там женский фотографический портрет в изящной тонкой рамке. Портрет Анны!

«Какая красивая! Какая молодая!» – мелькнула мучительно-привычная мысль.

А между тем снимок принадлежал уже к парижским временам – внизу стояла подпись фотографа: С. Brune, 1920, Novembre, 27.

Рядом с портретом – в таких же рамках, вдобавок тщательно оправленные в паспарту, – я увидела два листка, исписанные сильно наклонным, остроугольным почерком. Строки неровные, каждая начинается с большой буквы…

Да ведь это стихи!

Мои глаза так и забегали по строчкам:

Боже мой, так ведь это ее стихи, догадалась я, наконец-то я читаю стихи моей мачехи! Второе стихотворение, видимо, тоже принадлежало ей – писанное тем же почерком, оно было озаглавлено очень вычурно: «Баллада сентиментальных вздохов». Но мне было не до вздохов, тем паче сентиментальных. Я вообще дышать не могла! Снова пролетела глазами по строкам первого стихотворения:

С кем она была? Почему ей никого не надо, кроме… Кроме кого?

Нетрудно догадаться! Но чтобы уж вовсе не оставалось сомнений, внизу еще приписано ломким почерком, словно впопыхах:

Ну, тут меня захлестнуло!..

Единственный? Всегда только твоя? Лгунья, распутная лгунья! Ведь это ее последнее желание было обращено к другому мужчине… к мальчишке!

Я обернулась к Никите. Да что он такое, этот человек, которого я – я, я, я! – полюбила с первой минуты и на всю жизнь? Это ведь я принадлежу только ему, я всегда его! А он… а он держит у себя свидетельства клятвопреступления и измены. Почему я видела в нем воплощение рыцаря, воплощение силы? Что он позволяет делать с собой? Анна, порочная, неверная Анна обманывала его, доведя, быть может, до смертоубийства, которым Настя – ничтожная, бесцветная Настя Вышеславцева, m-lle Анастази, – шантажирует его.

Я больше не могла справиться с собой. Рванулась вперед, оттолкнула Никиту с силой, которой даже не подозревала в себе, сорвала со стены рамку со стихотворением «Кассиопея» и ударила ее о край стола. Рамка разлетелась вдребезги, я схватила освободившийся от паспарту листок и – раз, два, три! – изорвала его, растерзала в мелкие клочки. Швырнула их на пол и уже протянула руку к другой рамке, к этой «Балладе сентиментальных вздохов», чтобы уничтожить и ее, но тут Никита очнулся и схватил меня так, что я не только шевельнуться – дух перевести не могла.

– Опомнись! – выкрикнул он, поворачивая меня лицом к себе. – Опомнись, девчонка! Что ты натворила?! Это все, что у меня осталось в жизни… все…

Он с хрипом вобрал в себя воздух и невольно прижал меня еще сильней.

У меня закружилась голова. Одно его слово, одно движение, один поцелуй… я готова была забыть все на свете, в первую очередь Робера. Я готова была забыть даже Анну. Боже мой, так вот что это такое – роковая любовь, против которой мы бываем бессильны, от которой нет спасения!

Однако, увидав выражение глаз Никиты, я поняла, что он не целовать меня готов, а с великим трудом удерживается, чтобы не надавать мне пощечин.

Мне! Из-за нее! Из-за своей собственной роковой любви, из-за женщины, против которой был бессилен он…

– Никита, господи, что она с вами сделала? – со слезами простонала я. – Вы… вы не знаете, какие ходят слухи, не знаете, о чем думают люди… – За весь род человеческий я выдавала прежде всего себя, однако да простится мне эта нескромность, вызванная отчаянием! – Говорят, что это вы убили Анну!

Бог знает, чего я ждала в ответ… Но только не того, что Никита вдруг разожмет руки, стискивавшие мои плечи, равнодушно поведет бровью и холодно скажет:

– Да, это сделал я.

У меня пересохло в горле, ноги подкосились, я едва не упала и принуждена была схватиться за Никиту. Однако он досадливым движением стряхнул мою руку со своего рукава и зло продолжил:

– Да, я ее убил. Ну и что? На то была ее воля, ее желание… и, что бы вы в глупости своей и ревности ни думали, ее последнее желание было и впрямь обращено ко мне! Понятно? – Он посмотрел мне в глаза и покачал головой: – Нет, я вижу, что вам ничего не понятно! И никогда, никогда не понять этого ни вам, ни кому другому. Но пояснять мне недосуг, да и что проку… – Он отмахнулся. – А теперь – уходите. Уходите, Вика! И больше не появляйтесь здесь, понятно?

Он собрал с полу клочки «Кассиопеи» и сложил их в ящик стола, потом взял свою шляпу, прошел мимо меня, сторонясь, чтобы не коснуться – словно зачумленной, ей-богу! – и вышел в прихожую. До меня донесся его голос:

– Я ухожу, мадам Санже, сегодня меня больше не будет. Можете и вы идти. Вызовите шофера мадам Ламартин, а если она без машины, то найдите для нее такси и отправьте домой. Рассчитаемся в конце недели, как обычно. Благодарю вас, всего доброго!

Потом хлопнула дверь.

Я обвела взглядом кабинет и уставилась на портрет Анны. Как мог Никита оставить меня здесь одну? А что, если я сейчас изорву в клочья и портрет, и второе стихотворение, как изорвала «Кассиопею»? Ну, видимо, он надеялся, что я уже поняла всю бессмысленность таких поступков…

Я поняла. Не тронула «Балладу сентиментальных вздохов». Я только бросила последний взгляд на эту полуулыбку Анны: не то дразнящую, не то прощальную – и вышла вон. Кивком простилась с мадам Санже… за дверью на площадке уже переминался с ноги на ногу вызванный ею Эжен.

И почему-то, стоило мне посмотреть на его постную, встревоженную физиономию, как к горлу подкатил неудержимый тошнотворный комок, а потом… потом меня вдруг вырвало чуть ли не на его начищенные до блеска башмаки.

Перепуганный Эжен с помощью квохчущей мадам Санже почти на руках снес меня по лестнице, уложил – сидеть я не могла – на заднее сиденье и привез домой уже без памяти. Муж немедленно послал за врачом…

Почему-то именно в тот день, именно таким образом счел нужным заявить о себе мой сын, мой старший сын, любимый первенец, названный в честь моего отца Виктором (хотя, сознаюсь, я хотела назвать его иначе и не сделала этого лишь из страха… да, из страха, который внушал мне тот, чьим именем я его хотела назвать!). Мой сын воевал в рядах маки?[33] и погиб уже после вступления союзников во Францию: кавалер ордена Почетного Легиона Виктур Ламартин умер от ран в госпитале, который, между прочим, развернула графиня Ирэн де Люар, бывшая прежде манекеном Гали? Баженовой. Мир тесен просто до безобразия, я это всегда говорила, и правы англичане, которые уверяют нас: life is stranger than fiction!