Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена - Страница 62

Если бы следствие пришло к такому выводу, что бы означало это для нас? Для меня – только то, что больше не существует угрозы свободе моего отца, что я могу не видеть убийцу и в Никите. Но для отца такой вывод дознания означал бы новое горе. Ведь он тогда не сможет похоронить свою любимую жену по православному обряду: ни один священник в мире не согласился бы отпеть самоубийцу! Утешало отца лишь одно: Анна в Бога не верила, ей было совершенно безразлично, состоится это отпевание или нет, будет она лежать в освященной земле или где-нибудь за оградой христианского кладбища.

Словно сам себя успокаивая, отец вдруг сказал:

– Теперь все, каждое ее слово кажется исполненным особенного значения. Мы недавно были в «Комеди Франсез» и что-то вдруг заговорили об Адриенне Лекуврер. Поскольку она была актрисой, то есть существом, презираемым церковью, ее после смерти предали земле без траурной церемонии, без церковных песнопений, даже без гроба. А ведь Адриенна была величайшей актрисой своего времени, сам Вольтер восхищался ею, любил ее… он-то и проводил ее в последний путь, написал ей эпитафию. Анна вспомнила об этом и сказала: «Все в мире суета сует и всяческая суета. Если уж с великолепной Адриенной люди обошлись столь жестоко, чего же ждать от них мне, со всеми моими причудами? Одно утешение – Бог меня простит! А где будет лежать мое тело – ну какое это имеет значение?!»

Отец был прав: теперь каждый поступок Анны наполнялся новым смыслом – она готовилась к вечной разлуке с близкими. Ведь муж был очень близок ей, несмотря на то что она обманывала его всю жизнь и готовилась обмануть даже в смерти, уйдя в могилу в объятиях другого мужчины. Нет, Анна вспомнила Адриенну Лекуврер не только потому, что готовилась совершить самоубийство! Адриенна была отравлена герцогиней де Брульон, приревновавшей к ней блистательного герцога Мориса Саксонского. Опять же – отравление, ведь Анна отравилась сама и отравила Максима… Вот только чем, если следов яда так и не нашли?!

Хоть мы, семья, уже почти смирились с возможным выводом о самоубийстве и убийстве, однако следствие все продолжалось. В глубине души я удивлялась: отчего это французская полиция так долго возится со скандальной кончиной двух русских эмигрантов? В закоулках Пигаля, в позорных комнатенках, где обитали теперь бывшие насельники бывшей великой Российской империи, свою смерть находили многие беженцы: кто угасал от голода, кто был убит в пьяной драке, кто кончал с собой, не выдержав этой новой жизни, – однако циники-французы на это смотрели философски, как на смерть всех клошаров, которые и живут-то ради того, чтобы умереть.

Я ничего не понимала в причинах затянувшегося дознания, к тому же мне казалось, что мужчины мне сообщают не все, выдают лишь какие-то обрывки сведений. Меня это ужасно раздражало, и, конечно, я только и знала, что досаждала Роберу расспросами. Он уверял, что никто и ничего от меня не скрывает, но, похоже, ему было неприятно, с какой ненавистью я говорю о своей покойной мачехе.

– De mortuis nihil nisi bene, о мертвых ничего, кроме хорошего, – как-то раз сказал он.

Конечно! Но Анна этого хорошего не стоит!

Этого я ему не сказала и продолжала злословить об Анне. И вот как-то раз Ламартин не выдержал:

– Подумай о своем отце, Викки. Мало того, что его жена изменяла ему – от этого не застрахован, я полагаю, ни один мужчина на свете. Но если следствие остановится на версии самоубийства, твой отец до конца дней своих будет страдать от мысли, что Анна предпочла смерть жизни с ним!

Я опешила. Под таким углом я на случившееся не смотрела… И замолчала, и больше не тревожила ни отца, ни мужа своими рассуждениями о самоубийстве Анны. Тем паче что следствие внезапно сделало крутой поворот и наконец-то констатировало смерть от… отравления амигдалином.

Амигдалин – это та же синильная кислота. Она кроется в косточках миндаля, абрикосов, вишен, некоторых видов слив. Решили, что любовники отравились вином, остатки которого нашли в комнате. Это был мараскин – белый крепкий ликер из далматинской вишни, который используют для ароматизации кулинарных изделий, для коктейлей, но в чистом виде почти не пьют – он слишком приторный, с горчинкой. Однако именно мараскин, судя по всему, пили Анна и Максим в этот последний вечер своей жизни, прежде чем лечь в постель и предаться своей смертельной любви.

Пришли к выводу, что мараскин был неправильно приготовлен, что экстракт косточек этой самой далматинской вишни оказался плохо очищен, в нем содержалось избыточно много амигдалина. Выпитый в малых дозах, ликер не был бы опасен, но в тех, которые приняли Анна и Максим, кислота и вызвала сердечный спазм.

Я только плечами пожала, услышав такое заключение. В нем все было притянуто за уши! Даже я, ровно ничего не понимающая ни в химии, ни в судебной медицине, отчетливо понимала это. С чего бы это Анна, которая в жизни ничего не пила, кроме белого «Шабли», вдруг принялась за омерзительный мараскин? Ну, это ладно, это еще как-то можно объяснить: как говорила моя бабушка, захотелось барыньке вонючей говядинки. Но почему же никаких следов яда не было найдено в организмах любовников сразу после вскрытия? Отчего умерли они от сердечного спазма, а не от паралича дыхания, который наступает при отравлении синильной кислотой?

Робер на мои вопросы неохотно ответил, что следы амигдалина все же нашли в трупах, однако следствию сначала показалось, что яду слишком мало, чтобы употребление его могло повлечь за собой смерть.

«Что же, количество его со временем увеличилось, что ли?!» – с трудом удержалась я, чтобы не съязвить. Пожалела отца, устыдилась мужа – смолчала…

Мы вообще все молчали и никак не обсуждали этот странный вывод следствия. Отец был освобожден от судебного преследования за недостатком улик. По сути, на нем оставалось клеймо возможного преступника, однако куда больше его заботило, что теперь Анну можно похоронить по православному обряду.

По правилам французского дознания, трупы должны были оставаться в судебном морге до тех пор, пока не закончено следствие. Но теперь было получено разрешение на погребение, и родственники могли забрать своих покойников. Правда, прошло еще не менее месяца разных бюрократических проволочек (боже мой, почему считается, что Россия страна бюрократов? Поезжайте во Францию, и вы будете сражены наповал!), прежде чем окончательно оформились все документы и тела могли быть преданы земле.

Разумеется, похороны Анны и Максима состоялись в разные дни и в разных местах. Преступным любовникам удалось умереть в одной постели, но после смерти их телам предстояло лежать довольно далеко друг от друга. Повторить участь Тристана и Изольды у них не получилось… даже если бы и выросли из их могил кусты красных и белых роз, как в той дивной сказке, все равно им не удалось бы дотянуться ветвями от кладбища Сент-Женевьев-де-Буа, где похоронили Анну (в ту пору эмигрантов из России там хоронили еще нечасто, лишь спустя несколько лет обитателям русского дома для престарелых, открытого в этом местечке под Парижем, предстояло сделаться многочисленными насельниками кладбища Сент-Женевьев и прославить его своими именами), до кладбища Пер-Лашез, где обрел свое последнее пристанище Максим.

Именно там, на его похоронах, мы вновь встретились с Мией.