Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена - Страница 39

Судя по всему, эта славная правительница туарегов очень напоминала амазонку: во всяком случае, туареги остались приверженцами матриархата. Женщины вершат у них правосудие и сами выбирают себе мужей. Туареги исповедуют асри – это абсолютная свобода нравов у всех незамужних женщин-туарегов: девушек, разведенных дамочек или вдов. Независимая от мужчины женщина может распоряжаться своим телом, как ей угодно, и никто не вправе ограничивать ее свободу. Чем больше у нее любовников, тем выше ее репутация.

Что-то рассказывал экскурсовод и про амулеты туарегов… Ну да, ведь пустыня коварна, и, чтобы выжить в ней, нужны надежные амулеты. Наверное, этот нищий (или миллионер?) считает, что Париж не менее коварен, недаром же нацепил на себя столько блестящих штучек.

Алёна узнала шестиугольный кинжал с солнцем в центре, символ верности и бесстрашия, щит, хранящий своего хозяина от ударов судьбы, стрелу-завоевание, которая приносит удачу и «поражает» сердце любимого человека. Значения других амулетов она не знала.

С любопытством разглядывая висюльки владельца рынка, она не обнаружила, однако, креста туарегов. Ну да, говорят, что носить его достоин далеко не каждый. Если на цепочке на груди странника висит крест с солнцем посредине, значит, этого человека можно считать избранником судьбы и царицы Танаит: после смерти он встретится с нею в раю и будет удостоен ее любви.

Неужели владелец рынка не заслужил креста Танаит?

Странно – там, в Марокко, слушая эти экзотические, но все же отлакированные рассказы, призванные поражать воображение туристов, Алёна не слишком ими впечатлялась и смотрела на туарегов как на ходячие экспонаты из какого-то музея. Но в позе, в осанке этого старика в синих одеяниях было что-то невероятно подлинное, хотя он сидел всего лишь в центре парижского рынка, грея старые кости под бледным европейским солнышком, а не покачивался на верблюде посреди сверкающей Сахары. Почему-то при взгляде на него даже сердце слегка щемило.

– Ну ладно, продукты-то покупать надо, – вернула ее к действительности Марина. – Где тут мой список?

Список был обширен, между рядами ходили минут сорок: ведь продукты покупались и для остающейся в Париже Алёны, и для семейства, отъезжающего в Мулен, – потом вошли в арабскую бушерию, где Алёна впервые наблюдала процесс мгновенного изготовления фарша (говяжьего). В курином магазине по просьбе Марины курочку меленько порубили. Алёна старательно делала вид, что она уже, как и Марина, вполне привыкла к благам цивилизации, но все же потихоньку вздыхала. И это ведь самый обычный рынок… Да здесь везде так!

Это наша национальная особенность, русских, вздыхать за границей: дескать, за державу обидно до слез!

Наконец сумка-тележка была набита до скрипа колесиков; кроме того, и Марина, и Алёна были обвешаны пластиковыми сумочками с нежным товаром: абрикосами, клубникой, малиной.

– Не перепутать бы, что с собой берем, что оставляем, – озабоченно сказала Марина. – Ах, какая жалость, что вы не хотите с нами ехать!

– А почему вы покупаете продукты на рынке? – быстренько перевела разговор Алёна, которой жутко не хотелось тащиться в глушь бургундскую, в какой-то неведомый Мулен: три часа в автомобиле представлялись писательнице, которую частенько и в трамвае укачивало, чем-то ужасным. – Наверное, там, на базаре, все это дешевле было бы купить?

– В Мулене нет ни базара, ни магазина. Практически все съезжаются туда только на лето, а зимой живут кто в Париже, кто в Дижоне, кто в окрестных городах. Выгоднее ежедневно наезжать туда со своим фургоном буланжье, в смысле, булочнику, чем держать магазин. Боже, какие у него багеты, какие слоеные пирожные с мирабелью… – пропела Марина-сирена, однако Алёна сделала вид, что не слышит.

Подумаешь, пирожные! Что, она в Париже пирожных не поест, что ли? Да и вообще, ей надо худеть. Начать бегать по утрам. Зря, что ли, везла с собой кроссовки и шорты? Жаль, что тут, в городе, не больно-то разбегаешься. Простор нужен! То ли дело – на Откосе над Волгой носиться!..

– Мы будем останавливаться на выезде из Парижа, там огромный супермаркет «Карфур», муку купим, сахар, масло, но я не люблю овощи из «Карфура», они какие-то ненатуральные. А в Тоннере, это семнадцать кэмэ от Мулена, очень дорогие магазины, – продолжала Марина. – Туда не наездишься. Нет, думаю, нам на пять дней как раз хватит. Ой, Алёна, ну поехали с нами, а? – почти простонала она. – Честное слово, не пожалеете. Бургундия очень красива, к тому же вы там столько почерпнете для себя как детективщица…

– В бургундской деревне?! Да там небось такая тишь да гладь…

– Моя подружка Николь – та самая, в домике которой мы будем жить, – знаете как называет Мулен? Криминальная деревня! – хихикнула Марина. – Там второй год что-нибудь необыкновенное случается – причем именно тогда, когда русские приезжают. Сначала Николь там жила со своей подругой Лерой (она, кстати, потом за настоящего миллионера вышла!), и на них напали местные торговцы старьем, антиквариатом, цыгане. На другой год туда приехала подруга этой самой Леры, кажется, Валентина ее звали. Так вообще целый боевик приключился: накрыли банду корсиканских террористов, которые взрывали старинные замки. Причем возглавляла их местная жительница. Что-то в этом роде. Говорили, будто даже нашли какую-то неизвестную картину Давида, но, по-моему, это сущие враки.[17]

– А эта Валентина тоже замуж за миллионера вышла, или ей меньше повезло?

– Что-то там произошло, какая-то бурная любовная история, однако, по-моему, они еще не поженились, – весело болтала Марина. – Но он не миллионер, просто знаменитый реставратор и ужасный сердцеед, так что я не уверена, выйдет ли из этого что-то путевое, а впрочем…

Марина замолчала так резко, что Алёна посмотрела на нее с испугом.

Ее подруга стояла, прижав руки с пакетами к груди, и неотрывно смотрела туда, куда были устремлены глаза всех посетителей рынка.

Да уж, товарищи… Вы хотели экзотики? Ну так получите!

Если раньше Марине казалось, что на рынке тихо, то теперь даже Алёна была согласна: тут и впрямь установилась полнейшая, гробовая, можно сказать, тишина. И в этой тишине звонко раздавалось щелканье по асфальту копыт высоченного верблюда в синей, украшенной серебряными и медными бляхами сбруе. Верблюд был белый, просто-таки белоснежный, редкостной красоты и величественности. Меж его горбов на высоком седле восседал человек – в синих одеяниях, с лицом, закрытым до самых глаз, как и лицо хозяина рынка. Еще один туарег, что ли, пожаловал? И еще более экзотичный, чем первый. Правда, на его груди висел только один амулет, но зато в нем, чудилось, сфокусировались все солнечные лучи, так он сверкал.

Верблюда называют кораблем пустыни. Алёне в том же Марокко как-то раз пришлось поплавать на этом корабле. Ого, воспоминание не из самых приятных! Удержаться в седле, когда верблюд садится или встает, подгибая или распрямляя свои длинные ноги, жутко трудно. При его размеренной ходьбе укачивает…

То есть укачало нежную Алёну с ее никаким вестибулярным аппаратом, однако этот туарег, явившийся на базар словно бы прямиком из Сахары, чувствовал себя, похоже, на этом шатком корабле превосходно, даром что вокруг расстилались не бескрайние барханы (или что там еще расстилается в пустыне?), а ряды, заваленные снедью, да еще чуть ли не из-под копыт то и дело шарахались изумленные люди.

Да уж, впечатление верблюд произвел сильнейшее! Лица выражали неописуемый восторг. Арабы даже кланялись ему, ну а европейцы аплодировали.

Верблюд воспринимал знаки почтения с величавым спокойствием, горделиво держал голову и даже не делал попытки стащить с близлежащего прилавка какую-нибудь искусительную морковку или, к примеру, пук салата, словно понимал, что таким поступком уронит свое достоинство. Да и вообще, казалось совершенно невероятным, что это великолепное существо способно в кого-то, к примеру говоря, неэстетично плюнуть.