Отрава для сердец - Арсеньева Елена - Страница 71

Тут же он подумал, что не уверен, будет ли нынче этот самый «следующий раз» – так полно, так сладостно опустошилось его тело, – а потом забыл и об этой мысли, и вообще обо всем на свете, завороженный изумленным взглядом огромных глаз диковинного, опалового, лунного оттенка. Он не мог оторваться от этих глаз, они притягивали, лишали рассудка, и когда незнакомка наконец моргнула, Григорий почти физически ощутил, что с него сняли какие-то путы. Она шевельнула губами, как бы желая что-то сказать, о чем-то спросить, но Григорий, внезапно испугавшись, что звук ее голоса окажется таким же колдовским, зачаровывающим, как взгляд, не нашел лучшего средства спасения – и прижался к ее губам.

Они были сухие, но такие мягкие и теплые, что у него сердце забилось от умиления: чудилось, цветочные лепестки касались его рта! Он так сжал их своими жадными губами, что они, конечно, сразу перестали быть сухими, но оставались сомкнутыми, и тогда он робко, словно прося позволения, попытался раздвинуть их языком. Губы разомкнулись – и Григорий встретился с ее языком: хозяин встречал гостя, и, видит бог, встречал его радушно. Их языки сомкнулись, а затем принялись медленно изучать, ощупывать, исследовать друг друга, и губы впивались все крепче, горели все жарче, и Григорий всем сердцем отдался этому чуду – поцелую.

Его никто и никогда так не целовал. Он никого и никогда не целовал так! Их языки сливались, сплетались, сражались; их губы впивались друг в друга, словно желали души вытянуть из своих обладателей – чистые, тихие, спокойные и праведные души, поселив вместо них в телах томление, нетерпение и ярый пламень страсти.

Если бы Григорий мог сейчас о чем-то думать, он непременно с насмешкой вспомнил бы, как только что опасался своей слабости. Какая там слабость, какая вялость! Он весь налился силой, его мышцы окаменели, кровь бешено неслась по жилам, сердце стучало как молот, и вся мощь его существа, всего тела, души, помыслов хлынула в его чресла. Наслаждение пронизывало его с головы до пят, и он уже готов был отозваться на его властный зов, когда вдруг тихий, нежный стон достиг его слуха, и Григорий невероятным усилием справился со своим нетерпением. Он замедлил безумную скорость своих движений, внешние ощущения постепенно вернулись к нему, и он почувствовал тиски колен, сжавших его бедра, и легкие руки на плечах, и жаркое дыхание на щеке.

Он и не заметил, когда вновь прильнул к ней, да так, что меж их телами не нашлось бы места даже лунному лучу! Не хотелось отрываться от этого тепла, однако хотелось и видеть, видеть ее, поэтому он потихоньку приподнялся и стал на колени меж ее раскинутых бедер. Она заметалась, задышала часто – и вдруг так тесно оплела его своими ногами, что Григорий понял: она испугалась, что он покинет ее. Все вдруг поплыло перед глазами. Он провел по ним рукою – они были влажны… и Григорий понял, что ее испуг тронул его сердце так, как не трогало, чудилось, ничто во всем белом свете!

– Я с тобой, – шепнул он и задрожал, увидев улыбку на ее губах. Улыбку счастья…

Она лежала, раскрывшись, как цветок, разбросав руки, с зажмуренными глазами и смеющимся ртом, и Григорий, не веря тому, что видел, тому, что чувствовал, принялся трогать и гладить ее тело, уже не понимая, кому дарует этими прикосновениями большее наслаждение: ей или себе.

Tеперь руки их двигались в унисон, и чувства одного были как бы зеркальным отражением чувств и ощущений другого. И когда, вволю изведав мягкости и нежности ее кожи на груди и на животе, Григорий запутался пальцами в шелковистых завитках, влажных и ароматных, он тотчас же ощутил, как ее длинные пальцы коснулись его плоти.

Пальцы его то замирали – и ее тело сотрясалось от нетерпения, то вновь продолжали игру. Дикая, древняя, темная мелодия наполняла вселенную, и женщина извивалась в ее все нарастающем ритме, пока вдруг не вскрикнула – тонко, изумленно, – не замерла, не простерла руки… И тогда Григорий рухнул в ее объятия, вцепился в плечи, влился во все ее изгибы, впился в приоткрытый беспокойный рот и припал к нему, как жаждущий – к источнику. Он пил жизнь из ее сердца через губы – и вливал эту жизнь в ее тело, потому что тело его содрогалось, изливалось, извергалось. Она впитывала покидающую его жизнь своим алчным лоном – и тут же возвращала ее поцелуями. Не будь их рты сомкнуты друг с другом так крепко, крики их страсти достигли бы берега, а пока воздух рвали неумолчные стоны – гимны наслаждению, которое сотрясало их тела и потрясало сердца.

Слишком сильно, слишком мощно, почти непереносимо… Они уснули враз, а может быть, милосердные боги погрузили их в беспамятство, которое сродни смерти – но все же еще не смерть.

А она, смертушка, стояла нынче близко, совсем близко, ибо за счастье, которое испытали эти двое в объятиях друг друга, судьба обычно требует щедрой платы. Иногда – и самой жизни.

Троянда проснулась оттого, что лежала в чем-то мокром и холодном.

Открыла глаза, села – и невольно перекрестилась, увидев себя на золотистом, затканном цветами куцем диванчике, в тесном и низком помещении, сплошь деревянном, с занавеской в углу и с круглым окошком в стене, с диковинной, скудной мебелью. Но поразительнее всего выглядел мужчина, лежащий рядом с Трояндою.

Если ей показался куцым диванчик, то каково же было ему? Длинные ноги свешивались на пол, руки тоже касались пола, голова сползла, так что на золотистой ткани лежало только стройное, худощавое тело, раз взглянув на которое Троянда уже не могла отвести глаз.

За всю свою недолгую жизнь она видела только одного обнаженного мужчину – Аретино. Другого – того несчастного в келье – она не больно-то разглядывала, да и большой охоты не было: слишком напряжена и испугана оказалась Троянда в ту ночь. Его наслаждение было ее целью – она своего и добилась, ничего, кроме облегчения, что дело сделано, не ощутив сама. Но теперь… теперь все ее тело сладко ныло от того, что сделал с нею ночью этот незнакомец, и Троянда невольно зажала ладонью сердце, так вдруг зачастившее от сладостных воспоминаний, что она испугалась, не разбудил бы этот стук спящего.