Отрава для сердец - Арсеньева Елена - Страница 68

– Баба никак плачет? – пробормотал Васятка, безуспешно вглядываясь в благоуханную тьму. – Ей-богу, причитает! Или поет?

– Не наслушался еще здешних соловушек? – зевнул Прокопий. – Пошли-ка в лодку, я спать хочу. Да и Григорий беспокоиться станет, коли замешкаемся.

– Да она ведь по-русски говорит, нешто ты оглох? – на пределе возмущения воззвал Васятка. – Наша песня-то… русская!

Прокопий, готовый разразиться новой отповедью, осекся, замер, и в тишине, наступившей после того, как утихли его назидательные речения, вполне отчетливо послышался слабый женский голос, отрывисто, бессмысленно выпевавший:

Баю-баюшки-баю,

Баю Дашеньку мою!

Ходит Сон под окон,

Да Дрема – возле дома!

Приятели переглянулись. Чудилось, оба смотрелись в некое двустороннее зеркало: у обоих глаза вылуплены, брови взлетели, рты разинуты. Вот уж чего никак нельзя было ожидать! Русская колыбельная в самой середке какой-то там богом забытой Венеции… Да мыслимо ли? Не морок ли морочит? Не леший ли тутошний балует, выводя задыхающимся, прерывистым голоском:

Как у Даши колыбель

Во высоком терему,

Во высоком терему

Да на тонком очепу.

Васятка и Прокопий враз сотворили крестное знамение, однако морок не унялся, бормотал:

Кольца-пробойца серебряные,

Положочек золотой камки…

– Вот что, Прошка, – шепнул Васятка. – Ты погоди тут, а я погляжу, что там и как.

– Не надо! – зашипел Прокопий сердито. – Случись что с тобой, я без тебя дорогу к лодке не сыщу!

– Сыщешь, куда денешься! – хмыкнул Васятка. – А нет, стало быть, не такой уж ты умный, как тебе кажется!

И он канул во тьму.

Прокопий на всякий случай еще раз перекрестился. Он то топтался на месте, то совался в одуряюще пахнущие розовые кусты, намереваясь догнать Васятку, однако тут же шарахался назад – и вновь переминался на месте, не зная, как быть. Никаких голосов он больше не слышал, однако вдруг в зарослях что-то угрожающе затрещало, словно сквозь них ломился матерый медведище. Прокопий метнулся было прочь, да ноги засеклись, не послушались. Он стал столбом, готовясь к лютой погибели, и только и смог, что заслонился руками, когда из тьмы на него вдруг вылезло бесформенное чудище о двух головах, бормочущее жалобным голоском:

В изголовье – куны,

А в ногах – соболи:

Соболи убают,

Куны усыпят…

– О господи! – выдохнул Прокопий, при блеклом лунном свете разглядев, что это не двухголовое чудище, а просто человек, несущий на руках другого. – Ты, Васятка?

– Я, кто ж другой? – буркнул тот. – Погляди, кого я нашел!

Прокопий опасливо вытянул шею, заглянул в кольцо рук, которыми Васятка заботливо окружал свою ношу, – и язык присох у него к гортани при виде нагой женской груди, выступавшей сквозь лохмотья рубахи.

Волосы у женщины были мокрые, спутанные, липли к голове и плечам. Висок слабо сочился кровью. Глаза закрыты, утонули в темных полукружьях, губы обметало. Рубаха на ней из самого грубого полотна, ноги босые…

Прокопий нахмурился. Красивая девка – или баба, какая разница, – слов нет. Однако ж выглядит как последняя бродяжка. Небось портовая. Навидался он сегодня таких, за десять сольди на час.

– Да кинь ты ее, – буркнул пренебрежительно. – Рвань кабацкая. А не то от мужа сбежала. Пошли! Не ровен час примчится какой-нибудь баркайоло с ножом и покажет тебе, как чужую жену под бочки хватать.

– Чужую жену, да? – сладеньким, издевательским голоском повторил Васятка. – А с каких это пор венецийские женки русские песни поют? Вроде как не было у них такого в заводе!

Прокопий качнул головой. Да… он и забыл!

– Кто ж она такая? – шепнул озадаченно, пытаясь вглядеться в точеные черты. Брови нахмурены, губы запеклись…

Сердце его вдруг дрогнуло. Рядом потрясенно вздохнул Васятка:

– Нетутошнее личико, да? Не черномазая – вон какая беленькая! Красота… ну, красота истинная!

– Красота, – вновь согласился Прокопий, благоразумие которого давало лишь самые короткие передышки другим чувствам, а потом вновь подчиняло их себе. – И что ты с этой красотой намерен делать?

– Как что? – воззрился на него Васятка, словно на преглупое дитя. – На корабь возьму, что ж еще? Не бросать же ее обратно в море.

– На ко-ра-абь?! – даже взвыл от возмущения Прокопий. – Твой он, что ли, корабь, чтоб ты туда всякие ошурки [43] сметал? Да Гриня лишь увидит ее, огуреет [44] от злости! Да он ее сам в море выкинет, вот те крест!

– Может, и выкинет, – тихо, с трудом сдерживая злобу, пророкотал Васятка. – Но это сделает он, понял? Он сам! Чей корабь, кто его нанял? Григорий, верно! Стало быть, Григорию и решать, куда девку пристроить. Он хозяин – не ты! Не ты, Прошка, у лавки пятая ножка!

Прокопий поджал губы, размышляя, как бы побольнее уколоть сотоварища, который мало что ни в грош его не ставил – не ленился при всяком удобном случае это показывать. Как-то ничего не придумывалось, поэтому он проговорил первое, что в голову пришло:

– А не боишься, что Гриня у тебя добычу-то отобьет? Ты уж лучше еще одну такую раздобудь, чтоб вам не разодраться.

– Где ж я ее раздобуду? – изумился Васятка. – Ты в уме? Она там, на берегу, одна была.

– Вот, держи! – Прокопий кинул монетку. Она весело блеснула в лунном свете – и исчезла в темной траве. – Эх, раззява! Да на эти деньги ты мог бы шлюх для всей команды нанять!

– А ну заткнись, Прокопий! – яростно рыкнул Васятка. – Ум тебе, видать, для того даден, чтоб глупость из себя выдавливать. Да неужто не ясно тебе: русская она, русская! Попала в беду, помочь ей надобно. Кто ж поможет, кроме своих?

– Ну, найдется кто-нибудь… – туманно проговорил Прокопий.

– Кто-нибудь? – с расстановкой повторил Васятка. – Эх, дурак я был, когда не ответил Грине: мол, не пойду я с тобой в басурманские земли батюшку твоего из неволи выручать. Найдется кто-нибудь другой!

Прокопий даже ахнул. Его от стыда словно в кипяток окунули!

– Так ты думаешь… – прошептал потрясенно. – Ты думаешь, она беглая? Из турецкой неволи?!