Отрава для сердец - Арсеньева Елена - Страница 48

– «Монахини могут видеться с кем угодно, принимать конфеты и букеты цветов, во время карнавала они переодеваются дамами и даже мужчинами, идут в приемную и приглашают туда замаскированных ухаживателей. Часто слышатся в обителях звуки труб и гитар, происходят танцы. Монахини по ночам выходят со своими любовниками на Пьяццу и отправляются с ними кататься в гондолах!»

Цецилия с досадой прикусила губу. Все правда, все правда… Ну что же, эти дожи из Совета десяти сами виноваты. Еще два года назад венецианцы хоть чего-то боялись. А за последнее время все так распустились! Никому теперь нет дела до божественной нравственности: все как сумасшедшие занимаются только политикой!

– Я вообще не понимаю, чего от нас хотят? – вдруг визгливо воскликнул отец Маурицио. – Пусть скажут спасибо, что мы в наших монастырях не спорим о таких вещах, как церковные догмы, таинство евхаристии, непорочность Девы Марии, и что нас меньше всего интересует, на каком языке надо служить мессу, в отличие от всех этих реформаторов, которые расплодились в Германии и которых уже столько завелось во Франции, что, говорят, этих нечестивцев даже начали жечь на кострах!

– Кстати, знаете, что сказал один из сторонников Реформации? – перебил его молодой и очень красивый, хотя и несколько женоподобный настоятель монастыря Сан-Джорджо-Маджоре. – Я узнал об этом от верного человека, который записал его слова. «Что касается священников, я бы позволил им иметь жен, чтобы таким образом отказаться от сожительниц; я бы позволил монахам иметь сожительниц – и все это для того, чтобы помешать первым быть мужьями всех жен, а вторым быть женами всех мужей!»

Потребовалось некоторое время, прежде чем собравшиеся смогли оценить тонкость построения фразы и разразиться дружным хохотом.

Отец Балтазар и Цецилия, сидевшие на разных концах стола, переглянулись поверх этих трясущихся от смеха голов. Обоих дрожь пробирала от таких шуточек. Ведь разговоры о Реформации – конек трех инквизиторов Венецианской республики! Они с презрительным безразличием смотрят на распутников, но не прощают еретиков. Уже этих двух реплик обжоры Маурицио и тайного содомита Себастиано достаточно, чтобы все тридцать собравшихся предстали перед мрачными людьми в масках, а потом… не пройдет и суток, как будет исполнено тридцать смертельных приговоров.

Нет, они не понимают. Безнадежно! Все безнадежно! Отец Балтазар выбранил себя за то, что устроил пирушку прежде, чем перейти к делу. Его гости просто съели этот разговор, сжевали опасность, разбавили осторожность вином. Небось ждут не дождутся, когда на десерт им подадут молоденьких монашков и монашек (на любой вкус!), ну а скучные дела подождут и до завтра.

Нет, в том-то и дело, что не подождут!

А может быть, подумал отец Балтазар, пусть пляшут, пока Рим горит? Вот Цецилия Феррари – та способна оценить опасность. Отец Амедео тоже поглядывает встревоженно, и еще трое-четверо… Хватит метать бисер перед свиньями! Пора предоставить этих зажравшихся недоумков их судьбе – и начать строить линию обороны. Пожалуй, и лучше, что эти пьяницы ничего не узнают о его замысле. Кто знает, может быть, именно их беззаботность и болтливость стали причиной этого секретного донесения в Рим, копию которого отец Балтазар получил случайно, за большие деньги… очень большие деньги! Может быть, кто-то из них предатель. Нет, лучше вовремя исправить свою ошибку и доверить план только тем, в ком он совершенно уверен, потому что от проверки эти люди пострадают сильнее всех. Скажем, Цецилия Феррари. И еще четверо других…

Он сделал незаметный знак, и через некоторое время шестеро из тридцати собравшихся незаметно покинули зал.

Когда они уединились в строгом, даже мрачноватом кабинете настоятеля (точь-в-точь ее собственный!), Цецилия резко спросила:

– А вам не кажется, что они отчасти правы? Пусть они не хотят замечать опасности и прячут голову под крыло, но что, ради господа бога, мы можем сделать в один день?! Право, отец Балтазар, лучше бы нам было вообще ни о чем не знать! Мы не можем ничего изменить – ничего! Предположим, сестры в моей обители будут всю ночь чистить свои сундуки, избавляясь от кружевного белья, драгоценностей и прочих подарков их любовников. Предположим, сестра-экономка всю ночь будет выливать в канал вино и закапывать в саду ветчину и битую птицу, которым, конечно, не место в монастырских кладовых во время поста. Но заставите ли вы отца Маурицио отдать подобный приказ у себя?! А слухи? А ужасные слухи, которые прямо-таки роятся вокруг нашей обители? Ведь о том, что мы узнали сегодня из письма, говорит вся Венеция… другое дело, что вся Венеция сама погрязла в блудодействе, а потому ее мало беспокоит отсутствие святости в святой обители!

Присутствующие глядели на рассерженную аббатису ошеломленно. Практика церковной жизни, полулицемерный уклад жизни приучил отцов церкви к изящным оборотам речи, прикрывающим истинный, плотский смысл царящего в их монастырях разврата. А называть вот так, прямо и грубо, вещи своими именами… Но их удивление достигло буквально апогея, когда отец Балтазар обреченно кивнул:

– Вы правы, прекрасная синьора. Совершенно правы: безнадежно опоздало сие письмо, и нам ничего уже не исправить. Более того – все попытки что-либо сделать тщетны, ибо человека, который к нам едет, не проймешь ничем.

– Вы знаете его? – подал голос отец Амедео, которого начала бить дрожь.

– Знаю, – кивнул отец Балтазар. – Его имя – Джироламо Ла Конти. О, это особенный человек! Главная и определяющая черта его натуры – злоба. Он зол со всех сторон и только зол. В душе его живет только одно влечение – вредить всему, что может чувствовать вред, отравлять своим прикосновением все, до чего он дотрагивается!

У отца Амедео громко стукнули зубы от ужаса, а Цецилия кивнула:

– Да, я знаю таких людей. Они обычно не имеют ни страстей, ни пороков, которые, за недостатком лучших свойств, смягчают или, вернее, разбавляют жестокость натуры. В их душах нет ни скупости, ни тщеславия, ни сладострастия, ни…

Короткое, отчаянное рыдание отца Амедео заставило ее замолчать. А отец Балтазар… расхохотался. Впрочем, это был невеселый смех.