От любви сумасшедшая (Ольга Жеребцова) - Арсеньева Елена - Страница 1

Елена Арсеньева

От любви сумасшедшая

(Ольга Жеребцова)

Однажды сумрачным петербургским утром (дело происходило в 1796 году ранней весной) некий господин – действительный статский советник и сенатор, только получивший это звание, – примерял новый мундир перед зеркалом и был чрезвычайно доволен своим видом. Ему было около сорока, и этот моложавый, довольно высокий, статный человек и впрямь смотрелся весьма эффектно. Одна беда – на его горделивой (хотя и чуточку начинающей лысеть!) голове нипочем не желала сидеть треуголка. Было такое впечатление, что шляпных дел мастер сделал ее какой-то мелковатой.

Действительный статский советник снял треуголку, ощупал ее и на всякий случай заглянул внутрь. Ну что тут скажешь? Отличное сукно, мягкая подкладка. Надел снова – опять жмет! В народе сия шляпа называлась глумливо – шипец, однако нашему советнику сейчас казалось, что сие название вполне оправданно. Полное ощущение, что в шляпу его в самом деле вставлен изнутри некий шип, который и давит на многоумную голову сего господина.

«Какое счастье, что нынче не надобно идти в службу, – подумал советник. – Немедля пошлю за шляпником и велю пошить треуголку нумером больше!»

Забегая вперед, следует сказать, что он так и поступил. Однако и другая треуголка, и новая, заказанная у иного шляпника, продолжали причинять действительному статскому советнику те же страдания. Что было делать? Пришлось смириться и страдать, проклиная про себя безруких и неумелых ремесленников.

А между тем ремесленники тут были совершенно ни при чем. Проклинать нашему герою следовало не их, а собственную супругу. Ведь именно по ее вине ему не приходились впору треуголки.

Суть в том, что благодаря проказам этой прекрасной дамы у господина действительного статского советника выросли на голове рога, и к моменту начала нашего повествования они столь преизрядно разрослись, что не могли уместиться ни в одну шляпу в мире.

Сия аллегория вполне могла быть понятна всякому, кто был в свое время знаком со статским советником Алексеем Алексеевичем Жеребцовым и его супругой Ольгой Александровной. К описываемому моменту они были женаты уже 14 лет, имели двоих детей, однако отнюдь не беспокойство о подрастающих наследниках довлело над отцом семейства. Все эти годы ему доставляла беспрестанные хлопоты жена. Буквально с первого дня свадьбы! Ну, в крайнем случае со второго.

Ах, какая же она была лапушка во времена его жениховства, частенько вспоминал Жеребцов. Умилялся – и не мог поверить, что это соответствовало действительности. Тогда он был фурьером[1] артиллерийского полка, стоявшего в Москве.

Вся родня и знакомые Алексея Жеребцова остались в Ямбурге, и в Москве он чувствовал себя не весьма уютно. Честно говоря, Москва того времени мало отличалась от какой-нибудь Тулы или другого провинциального города: весь блеск светской жизни сосредоточился в Санкт-Петербурге! Однако Ямбург был и вовсе глухоманью, а потому понятно, отчего Алексею Алексеевичу было несколько не по себе в Москве. По натуре своей был он человек скромный и редко хаживал на вечеринки и домашние балы, куда порою зазывали его приятели. Танцевать не умел, болтовню веселую, а порою и опасно-фривольную, поддерживать стеснялся. Однажды, впрочем, отказаться от приглашения оказалось совсем уж неловко. Зван Алексей был на день ангела невесты своего ближайшего приятеля, Ямпольского. Пришлось раздобыть во французской лавке цветочков (сей иноземный обычай – ходить к дамам непременно с букетами – уже приживался в России!) и явиться.

Впрочем, он не пожалел, что пришел. Люди кругом были исключительно приличные, обстановка богатая, ужин прекрасный. Держались все чинно и благородно. Здесь царил дух безусловного почитания русской армии вообще, а господ артиллерийских фурьеров – в частности, и Алексей Алексеевич (ему шел двадцать пятый год, и, конечно, такого солидного человека следовало называть только по имени-отчеству!) чувствовал себя в этой атмосфере как нельзя лучше. Однако все это благостное настроение рухнуло ровно через час, когда в дом ворвалась неприлично опоздавшая подруга невесты – Оленька Зубова.

При одном только взгляде на нее Алексей ощутил пренеприятнейшее чувство, тем более нелепое, что барышня была прелестна. Вот именно – прелестна и прельстительна! Очень хороша. Просто красавица. Чудо красоты – вот как следовало бы сказать. Слово «очаровательница» подходило к ней как нельзя лучше. Вернее было бы даже выразиться – «чаровница»!..

Алексей Алексеевич вдруг поймал себя на том, что уже добрых четверть часа не пьет, не ест, не принимает участия в застольной беседе, а пялится как дурак на гостью и подбирает наилучшие эпитеты для отображения ее красоты и прелести. Как если бы он был какой-нибудь записной пиит, кропатель чувствительных стишков!

Что пиитов-кропателей, что стишки (да и чувствия всяческие, если на то пошло!) Алексей Алексеевич сугубо презирал. И, обнаружив в себе сходство с презираемым предметом, встревожился не в шутку. В этом-то и состояло неприятное ощущение, возникшее у него с приходом Оленьки Зубовой. Эту барышню называть как подобало – Ольгой Александровной – язык совершенно не поворачивался!

Она вела себя как совершенная девчонка. Не дав никому толком докушать очередную перемену блюд (а среди них были, между прочим, исключительнейшие котлеты, которые Алексей Алексеевич, признаемся в скобках, предпочитал всяким другим яствам, особливо когда они были приготовлены в подливе – вот как сейчас!), она вдруг затеяла играть в фанты. Сия забава, которая одно время отошла было в разряд провинциальных, в последнее время вновь оживилась на Москве, и Алексей Алексеевич не раз слышал от более светских сотоварищей своих, что некоторые затейники выдумывают фантам самые несусветные забавы. Попытка усадить квартального надзирателя в сани, запряженные медведем, относилась к числу самых рискованных, а оттого стала своего рода преданием.

Нет, конечно, ни медведя, ни квартального надзирателя в непосредственной близости не наблюдалось, задания раздавались самые простые и невинные: пропрыгать на одной ножке по лестнице вверх и вниз по всем ступенькам, вприсядку сплясать, в окошко высунувшись, петухом прокричать и все такое, однако Алексей Алексеевич все равно чувствовал себя отчего-то неуютно. Поразмыслив, он сообразил, что неуют сей проистекает оттого, что рядом стояла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и ожидая решения своей участи, новая гостья.

Волей-неволей Алексей Алексеевич поглядывал на свою беспокойную соседку. На ней было темно-голубое платье, весьма подходящее к ее голубым глазам. Волосы у нее были темно-русые, не напудренные, вопреки моде, и вообще, отнюдь не создавалось впечатления, что барышня сия проводит пол-утра за своим туалетом. Видимо, она была из тех счастливиц, которым к лицу все на свете. В ней было что-то простое и в то же время изысканное. Поразмыслив, Алексей Алексеевич решил, что родинка на щечке, близ уголка губы, придает Оленьке совершенно неотразимую прелесть. Ну и кудряшки, выбившиеся из-под ленты, охватившей ее голову…

– Что этому фанту сделать? – воскликнула в это время невеста Ямпольского, вынимавшая из большой картонки сложенные туда вещи – фанты, и Алексей Алексеевич увидел, что вынут его новехонький фуляровый платок – светло-синий, чрезвычайно модный. Алексей Алексеевич нарочно выбрал именно его в качестве фанта, чтобы похвалиться такой дорогой и изысканной вещью.

Задания раздавал Ямпольский.

– Этому фанту… – проговорил он задумчиво, – этому фанту следует со следующим фантом… а достаньте-ка его, Катенька!

Катенька выудила из картонки изящный браслетик с жемчужинками и корольками[2], и Алексею Алексеевичу почудилось, что его соседка чуть слышно хихикнула.