Обнаженная тьма - Арсеньева Елена - Страница 17

Всеволод проснулся от лютого страха и не мог уснуть до утра. Тогда он твердо решил для себя: это соревнование будет последним. Последняя бронза – и все, он уходит.

Именно об этом Всеволод и рассказал на обеде Миру Яковлевичу, поддавшись неодолимому желанию помочь веселой, смешной, хорошенькой Карине Синцовой, которая всегда ему тайно нравилась. Тренер был напуган, но не воспринял рассказа всерьез. А зря…

Сказать, что инфаркт Всеволода поверг в ужас обе наши сборные – значит ничего не сказать. И ведь это произошло в самый разгар соревнований! Утром работали мужчины, вечером должны были состояться выступления девушек. К тому времени известие о том, что у Всеволода Корнилова обширный инфаркт, уже дошло до команды, как ни пытались тренеры удержать это известие в тайне. Все девочки, как одна, появились в зале зареванными. Однако сама атмосфера больших, ответственных соревнований обладает дурманящим, зомбирующим, а значит, целительным свойством. Выступления начались не так блестяще, как хотелось бы, однако все же лучше, чем можно было ожидать.

Карина по жребию должна была выйти последней, Римма – перед ней. К этому времени молодая эластичность душ, музыка, блеск огней, аплодисменты, привычная торжественность обстановки, сам этот воздух, насквозь пропитанный потом, завистью, эгоизмом, восторгом и разочарованием, постепенно сделали свое дело. Ох, как знала, как любила Карина это особое облегченное состояние души, родственное, пожалуй, только религиозному экстазу, эту полную отрешенность от всего прочего мира, полное растворение в мгновении творчества! Она забыла обо всем, даже о Всеволоде. И изнемогала от нетерпения поскорее очутиться на помосте и принять в душу эту прану для избранных! Но перед ней должна была идти Римма.

Ее вольные упражнения, как всегда, состояли из неожиданных каскадов прыжков, прогибов и замираний в таких изощренных позах, которые казались немыслимыми для человеческого тела. Однако сегодня в отточенной чувственности движений этой чрезмерно худой девушки присутствовало еще и какое-то отчаяние, надрыв, который придал ее безупречной пластике нечто новое, не выразимое словами, почти щемящее… Аплодисменты не утихали не менее четверти часа, а Римма принимала почести бледная, отрешенная, словно ничего не слыша. Едва шевеля губами от усталости, она попросила тренера отправить ее в отель, что и было немедленно исполнено, потому что Римма еле держалась на ногах.

На Карину, четко отработавшую свою программу, зрители почти не обратили внимания. Слишком прекрасна была на помосте Римма, чтобы кто-то мог с ней сравниться.

Это разочарование легло на душу Карины тяжелым грузом. Эйфория соревнований отступила, мысли о Всеволоде вернулись, не давали уснуть. Всю ночь она провела в слезах, забылась только под утро, и тут ее разбудил дикий крик.

Крик этот был так ужасен, словно человека живьем резали на куски! Карина в одной рубашонке вылетела в коридор, уверенная, что произошло нечто ужасное: землетрясение, например, или пожар, а может быть, даже конец света. Коридор гостиницы был полон полуодетыми, ничего не понимающими людьми. И тут крик повторился. Он шел из комнаты Риммы. Начали стучать, но никто не открыл. Прибежал дежурный администратор отеля с комплектом запасных ключей, и ворвавшимся к Римме людям отрылось ужасное зрелище. Гимнастка лежала среди сбитых простыней в немыслимой, невероятной позе, с искусанными в кровь губами, почти обезумевшая от боли, которая вдруг скрутила ее. Она даже не могла говорить, только время от времени исторгала эти нечеловеческие крики. Когда прибежал врач и попытался помочь Римме распрямить сведенное судорогой тело, она потеряла сознание.

Ее увезли в больницу, а утром стало известно, что у Риммы сложный перелом позвоночника. Очевидно, она сломала его во время последнего, самого эффектного кувырка, но, опьяненная успехом, даже не почувствовала этого.

Когда ее уносили на носилках, в коридоре стояла гробовая тишина. Утром три девушки заявили тренерам о желании уйти из сборной и из спорта вообще. Двух вскоре удалось переубедить. Непреклонной осталась только Карина.

Александра уехала, не дождавшись конца поминок. Еще надо было накормить как минимум одну смену, а потом придет черед родни сесть за стол. Значит, предстояло перемыть очередную гору посуды. Эту гору уже начали громоздить на кухне, где второй час, не меньше, топталась около раковины Александра. Но она сполоснула руки, окликнула одну из добровольных помощниц-соседок, сказала, отведя глаза: «Замените меня на минуточку» – и вышла из кухни в боковушку, где были брошены ее шубка и сумка. Накинула шубку, сумку спрятала под полу, чтобы избежать ненужных вопросов, а сама шмыгнула на заднюю веранду, откуда протоптанная в сугробах тропка вела к некоему дощатому строению. Она даже посетила это строение – и для пущей конспирации, и потому, что дорога предстояла долгая, – а потом, воровато поглядывая на пустое крыльцо и освещенные окна дома, за которыми мельтешили люди, выбежала за ворота и со всех ног понеслась по наскольженной дороге, стремясь как можно скорее оказаться подальше от этого дома.

Не бабушкину квартирку в Нижнем, а именно этот дом она столько лет считала родным, но теперь…

Теперь у нее было такое ощущение, что и отца – добродушного пьянчужку, и мачеху – смешливую, неунывающую и ласковую ко всему свету, от бродячей собаки до взрослой падчерицы с ее неудавшейся судьбой, да и сам дом под замшелой шиферной крышей, такой уютный в своей тесноте и нелепости, и даже старый яблоневый сад, в котором он таился, – все это зарыли в одну могилу с Кариной, оставив на земле искаженные подобия, призраки, враждебные ей, Александре, потому что мертвые всегда враждебны живым.

Неподалеку от дома была автобусная остановка, доехать до автовокзала можно за пять минут, но человека, целенаправленно ждущего автобуса, в Сергаче посчитали бы сумасшедшим. Здесь предпочитали пешее хождение, а на автобус садились только тогда, когда уж деваться было некуда: вот ты идешь, вот он едет, и вам по пути.

Александра несколько раз оглянулась, но улица таяла во тьме, вокруг стояла тишина, и она решила не тратить время зря и идти пешком. Тем более что с каждой минутой все сильнее расходился ветер, снег колюче бил в лицо, и стоило Александре чуть замедлить шаг, как она начала дрожать.

Ничего, авось не замерзнет. Надо бежать во всю прыть, чтобы успеть на последний рейс в город. Завтра с утра у нее обход участка.

Строго говоря, можно было бы уехать утренним шестичасовым автобусом, как раз к девяти успела бы на работу, но провести еще одну ночь в этом доме… нет!

Левой руке что-то ужасно мешало, рукав шубки словно бы сузился и стал тесным. Александра мучилась-мучилась, потом не вытерпела: пошарила в рукаве и обнаружила там скомканный шарф. И только тут она сообразила, что выскочила, впопыхах даже головы не покрыв. Немудрено, что зазябла!

Стряхнула с волос снежок, щедро запорошивший их, и накрыла голову шарфом. Он был довольно узкий, большого проку не принес, а шапку она забыла в отцовом доме. Но за ней уже некогда возвращаться, да и не вернулась бы туда Александра, даже если бы ей грозил менингит после сегодняшнего путешествия!

С шапки-то все и началось…

Кое-как очнувшись под присмотром добрейшей Лидии Ивановны и осмыслив страшную новость о смерти сестры, Александра поднялась в свою квартиру и начала звонить в Сергач. Ни отец, ни мачеха к телефону не подходили, но наконец трубку взяла соседка Синцовых (у них был спаренный номер) и подтвердила: да, несчастье случилось, никакой ошибки тут нет, Каринины отец с матерью сейчас сидят у гроба, потому что завтра похороны, и если Александра хочет еще раз поглядеть на сестру, то она должна поспешить.

Александра взглянула на расписание автобусов, пришпиленное к обоям в прихожей. Через два часа последний рейс. Боже мой, еще два часа…

– Что, так и поедешь? – всхлипнула Лидия Ивановна, которая не отходила от своей молодой соседки, то и дело протягивая к ней руки, словно готовая подхватить, если Александра снова упадет. Да и то сказать, девчонку шатало при каждом шаге… Лицо у Лидии Ивановны от беспрерывных слез было красным, опухшим, словно бы распаренным.