Невеста императора - Арсеньева Елена - Страница 62

– О чем, милая? – Он осекся: ему казалось, он знает, о чем, и эта постоянная самоказнь отца за то, что дети страдают за его грехи, была для Маши хуже и невыносимее, чем если б он узнал об истинности ее мыслей! И она быстро солгала, всем сердцем надеясь, что из множества грехов уж эту-то маленькую ложь во спасение всемилостивый господь, конечно же, отпустит ей:

– Ей-богу, ни о чем. Просто так – от радости.

– От радости?! – переспросил отец не просто недоверчиво, а даже с ужасом, как если бы она издевалась над ним, и Маша поспешила объясниться:

– Я вспомнила, как вы, батюшка, о прошлый год почти в эту же пору захворали, и я писала под вашу диктовку духовное завещание.

Мгновение, когда она переводила дыхание, было кратким, однако оба успели вспомнить условия этого завещания. Меншиков поручал своей супруге Дарье Михайловне и свояченице Варваре Арсеньевой содержать дом до совершеннолетнего возраста детей и пещись о воспитании их; приказывал детям любить и почитать их мать и тетку; назначал сына своего наследником всего дома, наказывал ему жить в страхе божием, прилежать к наукам, следовать правилам честности, а более всего иметь верность и горячую любовь к государю и отечеству. В заключении сего семейного завещания он приказывал заплатить свои долги и просил прощения у всех, кого неправо обидел. Заготовил Меншиков письма и к сановникам, которых считал к себе хорошо расположенными, особенно к Остерману… Эх, остёр оказался стервятник Остерман: глазом не моргнув, в компании с Долгоруковыми упек-таки светлейшего в Березов!

– В чем же радость, милая? – спросил Александр Данилыч, и Маша, не знавшая, чего бы еще соврать, высказала первое пришедшее на язык, суеверно поразившись тому, что вместо лжи молвила чистую правду:

– Тогда мы ваши дни и часы считали, и я молилась: к чему нам без вас богатства, и почести, и достаток, и все блага мира, так пускай господь уж лучше отымет все, а вас нам сохранит. Господь сие исполнил, а он милосерд и мудр. Ежели все богатства наши мы в обмен за вашу жизнь отдали, то разве дорогая сия цена?

Александр Данилыч издал короткий сухой смешок и, взяв у Сашеньки книгу, открыл ее. Верно, именно на этой странице она часто открывалась, и, привычно найдя взором нужные строки, Александр Данилыч размеренно прочел:

– «Бог наш всеблагий оставил сильных, мудрых и богатых мира и избрал немощных, не мудрых и бедных по великой и неизреченной благости своей…» Ежели так все, как речет святой Симеон-богослов, то мы причислены к числу избранных, раз господь, возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние? О, дитя мое, все мы ищем божий промысел в напасти, человеками содеянной, уверяя себя, что эти твари ниже нас и есть не более как дым и тени.

– А ежели и враги наши – орудие божие? – возразила Маша, и мысли ее обратились к Бахтияру, который некогда усердно помогал Варваре Михайловне подтолкнуть племянницу на неизмеримые высоты, откуда она и сверзилась с изрядным грохотом.

– Клянусь, что сие истинно! – с деланной шутливостью воскликнул отец. – Но они и не помышляют об сем и удавились бы с досады, проведав, что я, пусть поверженный, не намерен обращаться с просьбами к победителям, а в неволе моей даже наслаждаюсь свободою духа, которой не знал я, когда правил делами государства в пору многоядения и многопития!

Он помолчал, потом со слабой, извиняющейся улыбкою проговорил:

– Однако тщеславная гордыня еще не вполне меня покинула. Трудно избежать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия! Воистину если б сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и он не мог бы выдумать ничего ужаснее! Стыжусь признаться, однако, несмотря на бедствие, в котором я нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство!

Пророческая дрожь зазвучала в его голосе, и Маша с сестрою тоже невольно вздрогнули. Тут дверь в избушку вдруг распахнулась, и в горенку ворвался донельзя возбужденный Александр с воплем:

– Батюшка, батюшка, вы и не поверите, кого я сейчас видел!

Поскользнувшись на домотканом половичке, он рухнул на пол. Отец проворно бросился его поднимать, а сестры испуганно переглянулись: обеим вдруг почудилось, что пророчество батюшкино уже исполнилось, и Александр встретил в Березове сосланных гонителей их. Однако следующие слова брата развеяли их заблуждение:

– Встретил я Алексея Волкова!

Сашенька пожала плечами: это имя ничего ей не говорило, в то время как настала очередь переглядываться Меншикову со своей старшей дочерью – изумленно и недоверчиво.

Маша смутно знала Алексея Волкова, но отец помнил его превосходно: это был прежний адъютант его, два или три года назад отправившийся с экспедицией Беринга на Камчатку, а теперь, верно, возвращавшийся в столицы.

– Неужто? Алешка?! – воскликнул Меншиков, и Александр отчаянно закивал и принялся взахлеб рассказывать:

– Да, да! Я его сразу признал, а он меня – нет. Я ему говорю: «Разве ты не узнаешь меня, Александра?» – «Какого Александра?» – сердито вскричал он. «Александра Меншикова, сына светлейшего князя!» – отвечал я. «Да, я знаю сына его светлости, – кивнул Волков. – Да ведь он не ты!» Тут я вышел из себя и упрекнул упрямца: «Неужли ты не хочешь узнавать нас в нашем несчастье, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?!»

Тут он поперхнулся, закашлялся и сбился с патетического тона:

– Словом, он готов задержаться на час, чтобы повидаться с вами, батюшка, дабы вы могли отправить какие-нибудь письма…

Александр заискивающе заглянул в лицо отца, ибо не терял надежды, что тот однажды забудет гордость и попросит государя о милосердии. Но отец и в этот раз отмахнулся, как отмахивался прежде:

– Никуда писать я не стану. А вот Алексея повидаю с удовольствием: он же побывал на краю света!

С этими словами он вышел из дому, а любопытная Сашенька, накинув кружевную косыночку, ринулась за ним.

– Вишь ты – побывал на краю света! – проворчал Александр, еле волоча ноги, добираясь до стула и тяжело на него падая. – Как будто мы в другом месте!

Маша вглядывалась в него подозрительно: крепкий винный запах… да неужто Александр пьян?! Раньше, в компании с пьянчужками Ванькою Долгоруковым да Петром, воротил нос от их буйства, а здесь…

– Что с тобой? – спросила она с нескрываемым отвращением – и с криком ужаса отпрянула, когда Александр вдруг, брызгая слюной, высунул язык и заревел жутким голосом:

– У, высочество, черт тебя побери! Сколько будешь наш век заедать?!

Маша изумленно хлопнула ресницами:

– Какая муха тебя укусила?

– Муха? Все вы мухи осенние, кусачие, чертовы бабы! Все из-за вас! Думаешь, почему Наташка да эта распутница Елисавет государю-несмышленышу в уши такое напели, что он от батюшки напрочь отвернулся? Тебя ненавидели, тебя, красота ненаглядная!

Маша смотрела на брата, недоумевая, как он умудрился произнести эти два слова с таким отвращением. Она всегда подозревала, что Александр недолюбливает ее, ревнует и к матушке, и к батюшке, и к царю – хотя тот относился к ним обоим с одинаковым пренебрежением. Но такой откровенной ненависти она не ожидала!

– За что? – прошептала Маша, думая о том, что они – дети одного отца, ну а Александр думал о другом – о другом и говорил:

– Вы с ними все тягались: у кого гонор шибче. У тебя платье из серебряной парчи – стало, у Елисаветки должно быть золотое. У нее золотое – у тебя брильянтовое! Наташка, великая княгиня, колода эта, тебя за красоту своими бы руками удавила. А ты как с ними держалась? Будто аршин проглотила, свысока! Вот они и поддались женской мстительности, напели государю в ухо!

– Поздновато говорить об этом сейчас, как ты думаешь? – усмехнулась Мария. – Толку-то что?

– Толку-то? – От ее вопроса Александр потерял нить разговора и теперь имел вид человека, который со всего разбега ударился лбом о стену. – Теперь толку чуть, это как пить дать. А вот коли бы ты не погнушалась тогда, когда опала батюшкина лишь начиналася, пойти с матушкой, да с Сашкою, да с тетенькой Варварою в ножки великой княжне да сучке Елисаветке кинуться, они б из одной только радости видеть твое унижение умилосердствовались – и государя умилосердствовали. Поползала бы по полу – глядишь, жили б сейчас хоть в том Раненбурге, а может, и в Ораниенбауме!