Невеста императора - Арсеньева Елена - Страница 47

Илья Алексеич, ошалев от внезапного счастья, едва в щепу не расшиб лбом половицы, уверяя Петра в своей преданности и благодарности. Петр принял вид снисходительный, а Иван поверх головы хозяина послал Федору грозный, предупреждающий взгляд и приложил палец к губам: молчи!

А у него и без того язык прилип к гортани. Первой мыслью после предательских Ванькиных слов было некое подобие восхищения: ошибаются те, кто считает Ивана Долгорукова красиво слепленным комом мускулов, снабженным выдающихся размеров и неустанности мужским орудием. Он еще и востер, и умен, и хитер – достойный наследник отца своего и дядюшки, и все вместе они лихо перемудрили по-европейски изощренного, а по-русски простого, как пенек, своего родича, враз привязав его к себе общим смертельным делом и в то же время обезопасив принужденной женитьбою на дочери захудалого дворянина.

Князь Федор был так потрясен, что всерьез размышлял, а вправду ли таково сошлись против него несчастные случайности, или же сие приключение было придумано Василием Лукичом и обустроено Ванькою со всеми приемами классической трагедии (или комедии?). Ох, прозорлив был брат Иван! Знал, что даже с ножом, приставленным к горлу, даже с дулом у виска не отречется князь Федор от своего государя, как бы ни презирал, ни осуждал его. Играя словом «честь», его можно заставить плясать под какую угодно дудку… и в самом деле, не прошло и часу, как князь Федор прилежно исполнил все коленца навязанной ему пляски и вышел из дома Ильи Алексеича не задами, а через парадное крыльцо, сопровождаемый поклонами и славословиями, как богоданный жених.

И взяло его горе пуще острого ножа, и громы звал он на головы обидчиков своих, не доверяя небесам… а горше всего было ему сознавать, что свершившееся – всего лишь расплата за то, что содеял он над Меншиковым, любой ценой желая завладеть его дочерью. Теперь та, которой он поклялся в верности необоримой, предавшаяся ему с детской доверчивостью, была для него утрачена навсегда, и не мог он до нее дотянуться ничем, кроме тоски своей, а расстояние меж ними не только возросло, но и поросло неисчислимыми препятствиями.

Восемь дней после коронации в Москве шли празднества. Город с утра до вечера оглашался колокольным звоном, по вечерам горели потешные огни; в Кремле и в других разных местах Москвы устроены были фонтаны, из которых струились вино и водка.

Манифест по случаю коронации и впрямь прощал некоторые подушные и штрафные деньги; и впрямь смягчалось наказание, определенное для некоторых преступников: тех, которых по приговору суда ожидала смертная казнь или ссылка в каторжную работу, повелено было сослать в Сибирь без наказания плетьми… Многие царедворцы произведены были в высшее достоинство или получили новые чины; в их числе Илья Алексеич Казаков получил графский титул, так что теперь князь Федор Долгоруков брал в жены молодую графиню Анну Казакову… Что и говорить, Петр отблагодарил его по-царски! Не коснулось милосердие только одного человека – Александра Данилыча Меншикова.

Впрочем, и он не был забыт.

Друзья Меншикова (а их таки оставалось немало, любивших в зарвавшемся временщике прежнего, щедрого, бесстрашного, удалого Алексашку!) хотели воспользоваться царским праздником и выпросить для удаленного князя милости, но взялись за это неловко и горько ошиблись. Ах, как сокрушался князь Федор, что не знал об сем умысле, не остановил услужливых дураков, которые, по пословице, и впрямь оказались опаснее врага! Но что сделано – то сделано. Через несколько дней после коронации у кремлевских Спасских ворот поднято было подметное письмо, в котором оправдывался Меншиков. Может быть, автор этого письма достиг бы своей цели, если бы просил только милосердия к Меншикову, однако в нем было написано больше обвинений против его врагов, находившихся в царской милости, чем доводов в защиту светлейшего князя. Подметное письмо задевало и Долгоруковых, и самого царя. В нем говорилось, что особы, заменившие Меншикова около молодого государя, ведут императора к образу жизни, недостойному царского сана.

Ничего нельзя было сказать хуже! Ничего нельзя было сделать хуже, чем представить Петра глупцом, которым легко помыкают другие, – именно потому, что это было правдой. А правда, увы, неугодна царям… да и кому она вообще нужна?

Начались поиски авторов письма, которое вместо желаемой пользы принесло окончательное падение бедного временщика. И выяснилось, что написание сие не обошлось без косвенного участия Варвары Михайловны, без ее наущения. Старшие Долгоруковы с Остерманом в пляс пустились при сем известии! Сестра жены Меншикова для них была все равно что он сам! Тотчас же Верховный тайный совет уличил светлейшего в участии и составлении подметного письма и приговорил к тяжелой каре: лишив всего имущества, сослать с семейством в Березов, что в Сибири, на реке Оби, а Варвару Арсеньеву заточить в Сорский женский монастырь в Белозерском уезде и там выдавать ей по полуполтине в день на содержание.

Во исполнение указа Верховного тайного совета Меншикова с семейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикого зверства. Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли, богатства! Когда 16 апреля вывезли ограбленного временщика из Раненбурга с семейством в рогожной кибитке, то приставы, Плещеев и Мельгунов, давши проехать восемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбрасывать из кибитки все пожитки под предлогом осмотреть: не увезли ли ссыльные с собою лишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем, что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняли все сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалы для женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась в путь больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу и детям похоронить ее, ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме – в Тобольск, а оттуда в Березов.

Такова была судьба жертвы. А в это время ее тайный палач узнал, что закон всемирного воздаяния порою свершается на редкость расторопно, ибо царской милости князь Федор нахлебался вволю. Свадьба была намечена на 30 апреля; в свой день она свершилась. Стоя под венцом и вторично давая роковые клятвы, он то улыбался, живо, явственно видя пред собою потемневшие от волнения глаза возлюбленной жены; то ощущал в своей руке трепет других, чужих пальцев – и тихо стонал от ненависти к судьбе, столь злобно, столь внезапно нанесшей удар… от ненависти к себе! Теперь он знал доподлинно: если человек мнит себя всемогущим и берется играть чужими судьбами ради удовлетворения своего безмерного тщеславия, обрекает их на страдания, значит, он и сам обречен. Ведь, проклиная злой рок, жертвы невольно проклинают того, кто взял на себя роль Провидения. Проклятия слепой, неумолимой судьбе всегда самые страшные. Но она привыкла сносить их, а человек? Да разве вынесут его плечи тяжесть, пропитанную ядом и ог-нем?

Это было возмездие, возмездие… князь Федор знал это – и шел путем страданий до конца.