Мост бриллиантовых грез - Арсеньева Елена - Страница 8

С этой мыслью она прошла за свой столик, заваленный кипами счетов и стопками налоговых деклараций (Фанни не любила работать в директорском кабинетике, там было душно, скучно, там слишком многое напоминало о скандалах, которые всего лишь год назад устраивали ей племянники Поля-Валери, желавшие оспорить его завещание и заломившие непомерную цену, когда Фанни предложила выкупить бистро в свое полное владение), и села, устремив невидящий взгляд на бумаги. Потом она подняла глаза, окинула привычным взглядом зал, привычно возблагодарив Бога за то, что «Le Volontaire» все же достался ей, привычно улыбнулась бездельнику Арману, который привычно таращился на нее из-за своего столика, втиснутого между колонной и стойкой с моделью фрегата, на коем восемнадцатилетний маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет некогда отправился добывать свободу американским поселенцам (а на самом-то деле этот приемный сын Джорджа Вашингтона импортировал разрушительные революционные идеи для любимой Франции!). Фрегат звался «Le Volontaire» и являлся, как любил говорить Поль-Валери, тотемом бистро.

Итак, Фанни улыбнулась бездельнику Арману, вид которого уже третий день наводил ее на какую-то странную мысль (мысль эта проскальзывала в сознании, однако Фанни никак не могла ее задержать), поморщилась от ржавого, утомленного скрипа «Lucky Jack» – и вдруг увидела около автомата рыжую потертую куртку и сизые джинсы, обтянувшие длинные ноги.

На воротник куртки небрежно падали темные спутанные волосы, и Фанни наконец-то сообразила, в чем там было дело с Арманом: он странным образом напоминал ей несостоявшегося самоубийцу с моста Пон-Неф. То-то лицо мальчишки тогда показалось ей чем-то знакомым! Не то чтобы они были настолько уж похожи с потасканным, прокуренным, изможденным тридцатилетним Арманом, просто тип был один: оба среднего роста, худые, длинноногие, оба темноволосые, у обоих в лице что-то испанское, а может, итальянское, а может, и мавританское…

Арман, к слову, вот уже почти полгода изо дня в день таскался в «Le Volontaire» и с утра до вечера таращился на Фанни. Вместе с ним порою приходила большая светлая собака, похожая на ретривера, только более косматая, и тихо ложилась в укромном углу. Никто не знал, как ее зовут, Арман уверял, что она не имеет к нему никакого отношения, живет где-то неподалеку от его дома, а к нему взяла да и приблудилась, и звал ее просто Шьен – «собака».[1] Шьен лежала в своем углу день-деньской, переводя взгляд с Армана на предмет его неустанного внимания – на Фанни. Когда Фанни уходила, исчезал и Арман вместе со своей собакой, поэтому бармен Сикстин и официантка Мао были убеждены, что бездельник Арман ходит в «Le Volontaire» вовсе не потому, что так уж обожает попивать день-деньской терпкий, кисловатый кир (каждая пятая рюмка за счет заведения!), сколько потому, что влюблен в мадам (да и Шьен, уверяли они, тоже питала к ней какие-то особые собачьи чувства). Какого мнения придерживались на сей счет Симон и Симона, Фанни не знала, потому что этих двоих ничто не интересовало, кроме выяснения собственных драгоценных отношений. Самой Фанни от всех этих предположений, так же как от пристального внимания Армана и Шьен, было ни жарко ни холодно. Она молодого человека, как принято выражаться, в упор не видела, улыбалась Арману совершенно автоматически, и только мысль о том, что он ей кого-то напоминает, заставила ее взглянуть на него лишние два или три раза за последние дни. Но едва она увидела сизые джинсы и рыжую куртку, как снова забыла об Армане и Шьен, потому что призналась себе: вчера она задержалась на мосту Пон-Неф лишь потому, что смутно надеялась увидеть там этого мальчишку, а сегодня пробежала мост не задерживаясь потому, что наказывала себя за эти глупые надежды. Еще более глупые, чем надежды на возвращение Лорана!

Разумная женщина, конечно, пожала бы плечами и снова уткнулась в налоговую декларацию, которую никак не могла заполнить. Однако Фанни этого почему-то не сделала. Она выбралась из-за своего столика, втиснутого между мраморным умывальником конца XVIII века, служившим теперь стойкой для горшков с цикламенами, и любимой японской ширмой Поля-Валери (он превратил «Le Volontaire» в истинную лавку древностей, поэтому практически все столики здесь были между чем-нибудь втиснуты), и приблизилась к парню. Приблизилась и встала за его спиной, то косясь на его худые пальцы, тискавшие рычаги «Lucky Jack», то глядя на темные пряди волос, разметавшиеся по воротнику куртки.

Вождь Орлиное Перо с годами не утратил своей увертливости, даром что краска на нем облупилась, а столь же облупленный Счастливчик Джек так и не научился стрелять из своего дурацкого «кольта». Обычно его тупость быстро охлаждала даже самых азартных игроков. Однако, такое впечатление, на сей раз в учителя Джеку достался человек упорный. Можно было подумать, что парень решил отомстить Орлиному Перу за все индейское коварство, с которым сталкивались белые поселенцы в Америке. Он ничего не видел вокруг себя, тем паче Фанни, которая затаилась за его спиной. Монетки в десять, двадцать и пятьдесят евросантимов знай сыпались в суму ненасытного вождя, выстрелы грохотали, пули свистели, Джек промахивался снова, индеец победно мотал своим орлиным пером, мальчишка выгребал из карманов новые пригоршни монет… Ну да, из тех самых карманов, которые несколько дней назад были набиты камнями, заботливо припасенными несостоявшимся утопленником, а теперь оказались щедро набиты мелочью! Вот уж воистину – все проходит. Спасительная банальность, изреченная Фанни там, на мосту, в очередной раз подтвердилась!

Фанни не выдержала и рассмеялась.

Мальчишка глянул через плечо, буркнул:

– Бонжур! – и послал в голову Орлиного Пера еще одну пулю. Но через минуту резко обернулся и уставился на Фанни: – Это вы? Что вы здесь делаете?

Хороший вопрос! Ну и наглец!

– А ты? – в свою очередь, спросила Фанни, нарочно обращаясь к нему на «ты». – Ты что здесь делаешь?

Сегодня щеки его были выбриты, волосы старательно зачесаны назад. Щедро смазанные гелем, на глаза они не падали, и Фанни почему-то огорчилась.

«Раздумал топиться?» – хотела спросить она, однако благоразумно прикусила язычок, тем более что вид у парня был по-прежнему не ахти: чернота под глазами не поблекла, а щеки запали еще сильнее. Так что если он топиться даже и раздумал, то, пожалуй, ненадолго. Надо быть осторожней, не напоминать ему, а то еще ринется прямо отсюда к Сене, а там может не оказаться никого, кто схватит его за… Пардон, конечно!

– Что я здесь делаю? Играю, как видите, – пожал парень плечами. – Вот, я разбогател. – Он выгреб из кармана новую пригоршню. – Правда, вроде того солдата из сказки «Огниво», которому встретилась собака, охранявшая сундук с медными деньгами. Но потом ему повезло и с серебром, и с золотом. Может, повезет и мне.

Фанни не поняла, о чем он говорит и что такое «Огниво». Какая-то анимашка диснеевская, что ли? Она не любила анимацию.

– Работу хорошую нашел? Но только где у нас платят евросантимами? Или милостыню просил?

Парень глянул косо и отпустил рычаги автомата.

«Сейчас обидится и уйдет! – подумала Фанни и с трудом подавила мгновенное желание схватить его за руку и удержать. И разозлилась на себя: – Дьяболо! Да мне-то что?! Пусть уходит, откуда пришел!»

Однако он смотрел без обиды и даже улыбнулся:

– Не просил, но это и правда милостыня. В тот же самый день, когда мы с вами встретились… Ну, вы помните, в каком я был состоянии…

«Ничего я не помню!» – хотела отрезать Фанни и уже заносчиво вскинула голову, однако промолчала, потому что не любила врать. Однако правду она сказать тоже не могла, поэтому сочла за благо ничего не говорить. Правда, теперь ее горделивое и независимое движение выглядело глупо, но, предположим, у нее вдруг заныла шея? Ой нет, шеи ноют только у старух, а какая же Фанни старуха?!

Она поспешно опустила голову.

– Ну вот, – продолжал мальчишка, даже не подозревая о сложных психологических мотивациях этих двух простых движений, – я бродил по улицам, потом пришел к какому-то собору… Знаете, к такому большому, белому, с двумя башнями и колокольней, там еще на крыше какие-то собачьи морды торчат во все стороны… И сел под стеночкой – устал до смерти.