Мальвина с красным бантом (Мария Андреева) - Арсеньева Елена - Страница 12

Мария Федоровна всякие намеки на свой возраст воспринимала очень болезненно. И это вполне естественно для красавицы, душа которой расцветает, в то время как лицо и тело… ну, если не увядают, то… скажем так… покрываются патиной времени. Как назло, именно в то время вокруг ее совсем даже не преклонных лет случился небольшой и неприличный шум. В одном из московских театров ей предложили сыграть Дездемону. Когда слух об этом дошел до скандального поэта Маяковского, тот весьма вульгарно, даже грубо высказался насчет «пятидесятилетних дездемон». Марья Федоровна была уязвлена в самое сердце! А тут еще дурацкие намеки Толстого на тысячелетнюю фею…

Не в Толстом было дело! Причина раздражения Марьи Федоровны крылась совсем в другом. Несколько дней назад в Петроградском отделении РСДРП она познакомилась с молодым большевиком по имени Петр Крючков…

Господи, как он смотрел на знаменитую актрису, спутницу всемирно известного Горького, на эту ослепительную красавицу! Он же совсем мальчик, Крючков, – на двадцать один год ее младше [11]. Даже сын Марьи Федоровны, Юрий, старше! Но когда она встретила Петра – невысокого, русоволосого, с беззащитным и в то же время дерзким взглядом светлых глаз, – что-то произошло в ее сердце, что-то давно забытое… Да, в нем расцвело нечто, что она считала давно выкорчеванным тяжелой, мучительной, фальшивой жизнью с Горьким.

Крючков совершенно не был похож на Митю Лукьянова, однако Марья Федоровна вдруг вспомнила того полузабытого пылкого мальчика… Поистине неисповедимы пути любви!

Она твердо решила завладеть Петром.

А что, если он узнает, сколько ей лет, и испугается?

Впрочем, Пиноккио все равно так и не понял, сколько лет прелестной Фее с лазурными волосами. Главное было только то, что она спасла его от смерти, поселила в своем доме, сделала его из деревянной игрушки настоящим, живым мальчиком. Сделала человеком…

Горький ищет себе секретаря. Ведь Марья Федоровна отказалась заниматься его делами. Надоело ей до смерти, надоело в Америке, надоело на Капри! Хватит. Потрудилась довольно во имя его славы! С удовольствием помогала создавать мифы о его гениальности! Один выдумала сама. Он уже и теперь передается из уст в уста, ну а когда-нибудь станет хрестоматийным.

Право слово, очень милая была выдумка. Якобы Горький в каком-то новом опусе изображает сцену, как муж ударяет жену хлебным ножом в печень. И вдруг Марья Федоровна слышит, как он вскрикнул в своем кабинете. И что-то тяжелое упало на пол. Она бросилась туда и увидела: на полу около письменного стола лежит во весь рост, раскинув руки, Алексей Максимович.

«Кинулась к нему, – рассказывала она, – не дышит! Приложила ухо к груди – не бьется сердце! Что делать?… Расстегнула рубашку, чтобы компресс на сердце положить, и вижу: с правой стороны от соска вниз тянется у него по груди узенькая розовая полоска… И полоска становится все ярче и багровее…

Очнулся наконец.

– Больно как! – шепчет.

– Да ты посмотри, что у тебя на груди-то!

– Фу, черт!… Ты понимаешь?… Как это больно, когда хлебным ножом – в печень!…

С ужасом думаю – заболел и бредит!…

Несколько дней продержалось у него это пятно. Потом побледнело и совсем исчезло. С какой силой надо было переживать описываемое?!»

Хорошая лжа получилась… Но – всё, с этим покончено!

Горький ищет себе секретаря? И просил заняться поисками Марью Федоровну? Ну что ж, она уже знает, кто будет этим секретарем! Петр Крючков, молодой большевик.

Будет доволен Красин. Будет доволен Ленин. Будет доволен Горький.

Будут довольны все!

И главное – она сама.

Честно говоря, Горький-то оказался не слишком доволен: особенно после того, как понял, что его гражданская супруга и его новый секретарь – любовники. Правда, ему потребовалось довольно много времени, чтобы это обнаружить. Он и сам был в тот момент занят собственными личными делами: завел роман с любовницей своего приятеля Тихонова, Варварой Шайкевич, которая родила от него дочь Нину, – и этим прикончил последние остатки привязанности к себе, которые еще жили в сердце Марьи Федоровны.

Теперь она отзывалась о Горьком только с прощальными нотками: «Были периоды, и очень длительные, огромного счастья, близости, полного слияния, но эти периоды всегда были бурными и сменялись столь же бурными периодами непонимания, горечи и обид. Взаимоотношения любовников, но никак не супругов. Они оборвались, как и должны были оборваться».

Иногда она позволяла себе пожалеть о прошлом: «Я была не права, что покинула Алексея. Это все-таки был Горький…»

Ничего не скажешь, странная она была женщина. Только за собой она признавала право на измену.

Ну да, ведь она была товарищ Феномен!

А время между тем шло. И это было очень бурное время. Началась Первая мировая война, потом, в семнадцатом, прогремели одна революция за другой. Как ни странно, Красин отнесся к Октябрьскому перевороту очень настороженно. Не зря о нем говорили, что он из числа вменяемых большевиков. Чем больше он бывал за границей, тем больше понимал преимущества западного образа жизни перед военным коммунизмом. Сторонники ненасильственного переворота в России связывали с ним свои надежды.

Напрасно. Прежние товарищи по «эксам» его переиграли. Красин угрюмо пророчествовал: «Сейчас будет, кажется, только анархия, мужицкий бунт».

Единственное, что мог делать «Никитич» в катавасии, затеянной шайкой воров и разбойников, так только учить их, как продавать награбленное не задешево. «Надо раз и навсегда покончить с этим порядком или беспорядком, – писал Красин в Наркомфин, – из-за которого сбыт наших бриллиантов производится до сих пор с потерей десятка процентов их стоимости. Всякие случайные мелкие продажи по знакомству и т.д. должны быть прекращены. Надо заключить договор с какой-нибудь крупнейшей фирмой (были предложения Де Бирса, а также Ватбурга) об образовании синдиката для совместной продажи бриллиантов. Синдикат этот должен получить монопольное право, ибо только таким путем можно будет создать успокоение на рынке бриллиантов и начать постепенно повышать цену. Синдикат должен давать нам под депозит наших ценностей ссуды на условиях банковского процента…»

В награду или в наказание за ретивость его отправили полпредом в Англию, где в 1926 году он и умер, сначала едва не спятив от скуки беспрерывной игры в гольф.

У его бывшей подружки между тем была куда более интересная жизнь.

В 1918 году в Петрограде, на Литейном, 46, за доходным домом, построенным еще в середине XIX века, в глубине старого сада стоял небольшой, но весьма благородных очертаний особняк. Он строился для некоего Феликса фон Крузе, которого затем, в десятых годах XX века, сменил в качестве владельца нефтепромышленник-миллионер Гукасов.

В годы военного коммунизма бывшее жилище миллионера заняла Марья Федоровна Андреева, назначенная комиссаром по театрам и зрелищам союза коммун Северной области, то бишь Петрограда и всех его окрестностей. Недурно заплатили большевики своему финансовому агенту! Наконец-то «товарищ Феномен» вышел из тени, в которой пребывал до революции. Наконец-то Марья Федоровна властвовала безраздельно! К ней ринулся на поклон полуголодный театральный Петроград…

В дневниках Корнея Чуковского есть запись от 18 апреля 1919 года, где рассказано, как в кабинет Шаляпина «влетела комиссарша Мария Федоровна Андреева, отлично одетая, в шляпке: «Да, да, я распоряжусь, вам сейчас подадут!…»

Она и впрямь распоряжалась, выделяла, наказывала и миловала. Если ей самой требовалась поддержка – немедленно апеллировала к Ленину. Увы, он не всегда отзывался на просьбы Феномена…

Как-то раз ночью секретаря наркома культуры Луначарского, А.Э. Колбановского, разбудил непрерывный звонок в дверь. «Я пошел открывать дверь, – позже писал Колбановский, – и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась известная всем член партии большевиков, бывшая до революции женой Горького, бывшая актриса МХАТа Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича… Когда Луначарский проснулся и, конечно, сразу ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. «Медлить нельзя. Надо спасать Гумилева. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входил и Гумилев. Только Ленин может отменить его расстрел». Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже в такой час. Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что узнал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», – и положил трубку… Как известно, Гумилев был расстрелян.