Любящие братцы (Мария-Антуанетта, Франция) - Арсеньева Елена - Страница 5

– Ваше преосвященство, – перебил брат короля, – ритуал предписывает узнать сначала имена и заслуги отца и матери ребенка.

Кардинал растерялся.

– Что же тут узнавать? – пробормотал он. – Ведь всем известно, что новорожденная – дочь короля и королевы Франции.

И тут граф де Прованс повернулся к придворным и усмехнулся. Недвусмысленные ухмылки появились и на многих других лицах...

Да, де Прованс чувствовал себя обокраденным и не делал из своей обиды секрета. В приватном послании к шведскому королю, своему другу, он с горечью признавался: «Не могу таиться, сложившиеся обстоятельства чрезвычайно волнуют меня... Внешне я очень быстро взял себя в руки, и поведение мое осталось прежним, правда, я не подчеркиваю свою радость, которую, разумеется, приняли бы как проявление лицемерия, что, в сущности, было бы правильным... Внутренне же мне тяжелее сохранить равновесие. Иногда чувство еще восстает, но я надеюсь держать его в узде, если и не удается полностью овладеть им».

Впереди его ожидали еще более значительные испытания, ведь рождение в 1781 году дофина, крещеного Луи-Жозефом-Ксавье, поставило крест на его мечтах о престолонаследии. Еще сильнее бесился Филипп Шартрский. Атаки против королевской четы активизируются, язык памфлетов становится все более развязным, Марию-Антуанетту изображают как ненасытную и извращенную эротоманку, короля – как жалкого рогоносца, дофина – как бастарда:

Разумеется, столь же двусмысленные разговоры последовали, когда в 1785 году на свет появился принц Луи-Шарль, получивший титул герцога Нормандского. Надо сказать, рождение Луи-Шарля (так же, как и смерть его!) было окружено тайной. В тот день Людовик XVI небрежно черкнул в своем дневнике: «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном». Да и вообще, король чаще именовал мальчика герцогом Нормандским, чем сыном. Впрочем, и сам титул достаточно необычен: во Франции его никто не носил со времен четвертого сына Карла VII, правившего в 1422—1461 годах. Известно также, что шведский аристократ, граф Аксель Ферзен, который пылко любил королеву и которого любила она, не только был в июне 1784 года в Париже, но и встречался с королевой наедине. Кроме того, спустя много лет, узнав о смерти юного узника Тампля – тюрьмы, куда в годы террора был заключен престолонаследник, – Ферзен запишет в дневнике: «Этот последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, больше не существует». С другой стороны, преданность Ферзена королевскому семейству была известна, он обожал Марию-Антуанетту, и скорбь его при известии о смерти сына любимой женщины может означать только скорбь, ничего более.

Впрочем, оставим судьбу узника Тампля, несостоявшегося короля. Не о том сейчас речь.

К 1780 году в Париже возникло множество тайных сект или братств, ставивших основной целью не религиозное просвещение, а поиск наслаждения. «Антимасоны», «Орден счастья», «Общество момента» – к членам их принадлежали лица обоего пола, которые не помышляли ни о чем другом, как «об удовольствиях, изданных самой природой». Каждый год рождалось новое подобное общество. Существовали ассоциация извращенцев, общество садистов, товарищество лесбиянок – все они встречались в определенные дни и предавались омерзительным играм по строгим правилам.

И вот княгиня де Ламбаль, близкая подруга Марии-Антуанетты, стала магистром всех шотландских лож во Франции. В это время несколько тысяч знатных дам принадлежали к обществу масонов (в частности, маркиза де Полиньяк, графиня де Шуазель, графиня де Майи, графиня де Нарбон, графиня д’Афри, виконтесса де Фондоа).

Присутствие женщин сделало ложи особенно привлекательными. Множество мужчин, которые раньше и не помышляли о масонстве, надели переднички. И все эти галантные дамы, оставившие общество Марии-Антуанетты ради плотских утех и распевания псевдо-революционных песенок, подготовили, сами того не сознавая, некую движущую силу, которая совершила революцию. Ведь главным магистром французских масонов был герцог Шартрский.

Среди масонов было много членов парламента[3]. Шартр через своих сподвижников поддерживал парламент в его борьбе против королевской власти. Он постоянно демонстрировал отвращение к придворному стилю жизни: в 1787 году в собрании нотаблей защищал третье сословие и отстаивал права парламента перед королем; во время голода 1787—1788 годов помогал нуждающимся съестными припасами, что способствовало росту его популярности; в 1789 году был избран от дворянства в Генеральные штаты, где примкнул к депутатам от третьего сословия, провозгласившим себя Национальным собранием.

«Парламенты, – пишет современник тех событий, – функции которых непомерно возросли, начали во всем противостоять правительству. Сопротивление местных дворов, объединившихся и провозгласивших неделимость, отказывающихся подчиняться эдиктам короля и даже арестовывавших офицеров, становилось нетерпимым...»

«Эту невероятную анархию, – подтверждает Вольтер, – терпеть дольше было невозможно. Либо корона должна была восстановить свою власть, либо парламенты должны были взять верх. Это была власть, восставшая против власти, и либо та, либо другая должна была пасть».

Герцог Орлеанский занимал ту же позицию, что и его сын, – позицию предательства. Король запретил им появляться при дворе, их лишили части доходов, а в глазах народа Орлеан и Шартр приобрели ореол мучеников. Их приветствовали на улицах, а некоторые уже поговаривали, что, может быть, Орлеаны были бы не так уж плохи на троне...

Тем временем во дворце произошло событие, которое еще больше подорвало престиж королевской власти, а также заставило Марию-Антуанетту более трезво взглянуть на происходящее в стране.

Речь идет о знаменитом «деле об ожерелье», столь захватывающе описанном Александром Дюма-отцом в романе «Ожерелье королевы». Упрощенно суть его такова.

Некий кардинал Роган воспылал страстью к королеве и пожелал склонить ее к греху. Он заказал у ювелиров драгоценное ожерелье и велел показать его королеве. В то время в Париже обитала некая авантюристка (кстати, принадлежавшая к числу масонов, а мы помним, кто предводительствовал ими во Франции) мадам Ламотт, которая входила в круг приятелей кардинала и пожелала завладеть сокровищем. Она и ее супруг нашли среди проституток Пале-Рояля ( мы помним также, кому принадлежал дворец) некую «статистку» по имени Николь, которая была внешне очень похожа на королеву. Встречаясь с ней, Роган был убежден, что встречается с королевой, которая готова отдать ему свою благосклонность. Мадам Ламотт написала фальшивую расписку ювелирам, получив от них ожерелье, а от кардинала – деньги, и попыталась бежать. Вся история вскрылась, когда ювелиры пришли во дворец требовать свои миллионы. Об этом стало известно в парламенте, и советник Фрето де Сент-Жюст воскликнул:

– Хорошенькое дельце! Кардинал-мошенник и королева, оказавшаяся замешанной в деле о подлоге! Сколько грязи на скипетре и на жезле! Настоящий триумф для свободолюбивых идей!

Так и хочется спросить: а не для того ли и была затеяна вся афера с ожерельем?

Конечно, королева сделала огромную ошибку, поручив парламенту разбирать это дело. Многолетнее безразличие монархов к парламенту теперь обернулось против них, судьи считали, что настало время публично и основательно проучить короля и королеву. Двадцатью шестью голосами против двадцати двух кардинал Роган был оправдан полностью и безоговорочно. Оправдали и Николь, и знаменитого Калиостро, который тоже был замешан в афере. За все «на растерзание» отдавалась мадам Ламотт. Ее секли плетьми, заклеймили буквой «V» (voleuse, то есть воровка) и приговорили навсегда заточить в монастырь Сальпетриер.