Лукавая жизнь (Надежда Плевицкая) - Арсеньева Елена - Страница 8

Скоблин был храбр, вернее, отважен до дерзости. Вся жизнь его была посвящена войне и боям, и Плевицкая – знаменитая, божественная Плевицкая – ворвалась в нее подобно какой-то диковинной птице. Для него это была женщина-миф: одним из самых дорогих, самых драгоценных воспоминаний Скоблина было воспоминание об одном из дней зимы 1912 года в Петербурге, когда он, юнкер, в толпе восторженной молодежи пытался пробиться на концерт знаменитой певицы. Однако билета он не достал – всего и смог, что бросить букетик к ногам Надежды Васильевны. Она шла от автомобиля по разноцветному, благоухающему ковру. Ах, как ей эти цветы бросали – от чистого сердца! Было бы возможно – с тем же пылом бросали и сердца!

Певица подобрала чей-то букетик – гимназистка, бросившая его, восторженно завизжала, а фиалки Скоблина остались лежать в снегу, не замеченные божеством. И ему только и осталось стоять в толпе, смотреть на шлейф, сметающий цветы и снег, на колыханье перьев на причудливой шляпке да слушать восторженный девчоночий лепет о том, что Плевицкая обожает такие вот невероятно пышные шляпки, которые на любом другом показались бы вульгарными, а ей идут безмерно… И что платье ее, говорят, потому так невероятно ладно сидит, обливает ее, словно вторая кожа, что состоит из отдельных, скрепленных между собой частей. В нем невозможно сидеть, но это ничего, главное, возможно стоять – и петь, петь…

Он ничего не понимал в этом: какие-то шляпки, какие-то платья… Он вообще не верил, что ему так повезло – увидел Плевицкую. На концерт Скоблин не попал, ее голос на годы остался для него таким же мифом, как она сама. И вот тут, на фронте, он ее впервые увидел близко и услышал, как она поет. И изумился: да ведь она не божество – самая обыкновенная женщина! Она плачет, она боится, она строит глазки, борется за свою жизнь, лжет, обещает, манит, кокетничает, отдается мужчинам. Нет, она все же необыкновенная… но если какой-то мужчина может ею обладать, то почему этот мужчина – не он, не Николай Скоблин? И он решил, что Плевицкая должна принадлежать ему. Глагол «иметь» Скоблин всегда спрягал с местоимением «я», и это было движущей силой его характера. Что в конце концов и сгубило его так же, как и Плевицкую…

Но до того было пока еще далеко. Сейчас они хоронили Пашкевича. Между прочим, неведомо, как сложились бы в будущем отношения Пашкевича и Плевицкой, если бы он не погиб, потому что Скоблин был из тех твердолобых упрямцев, которые, раз чего-то пожелав, ни за что от своего не отступаются. Дав себе слово завладеть этой женщиной, этой жар-птицей, он добился бы своего при живом или мертвом Пашкевиче. К тому же он оказался однолюбом, для него Надежда Плевицкая стала первой и последней любовью.

Ну что ж, ему досталась легкая добыча: Надежда после похорон Пашкевича была в таком отчаянии, такой одинокой и бесприютной чувствовала себя… А тут вдруг – пылкое предложение руки и сердца от командира дивизии, которого сам барон Врангель считал незаурядным военным, которому прочил блестящую будущность… Но не только в желании Надежды Васильевны укрыться под чьим-то крылышком таилась причина столь быстрого согласия стать женой Скоблина (порхнуть под крылышко мужчины ниже себя ростом затруднительно чисто физически). Ниже ростом, моложе на девять лет… Все это не суть важно! Скоблин был – или казался – очень сильным мужчиной. Таким был Шангин, незабываемый Василий Шангин, таким был… товарищ Андрей Шульга, забыть о котором Надежда старалась изо всех сил, а еще больше старалась, чтобы другие забыли об этом эпизоде ее жизни.

Короче говоря, когда в середине октября 1920 года красные войска, вчетверо превосходящие противника, окончательно сломили сопротивление белых, а потом было принято решение армии Врангеля покинуть Россию, и сто шестьдесят кораблей увезли от крымских берегов 150 тысяч военных и гражданских русских людей к турецким берегам, на один из этих кораблей Николай Скоблин и Надежда Плевицкая сели вместе. И все воспринимали их как мужа и жену.

Позднее Надежда Васильевна так рассказывала об эвакуации: «Ох, и вспомнить жутко, как я родину свою оставила… Была в тифу, а после, от моря да от горя, слезами заливалась. Американский адмирал Маколи через море перевез меня на миноносце. А я и воду-то раньше только с нашего бугра видела…»

И вот через несколько мучительных суток, стоивших многим людям жизни (на судах почти не было ни воды, ни продовольствия, ни медикаментов, свирепствовали голод и болезни), – впереди Босфор, огни Константинополя, высадка на берег.

Чужая земля.

Турция.

Кажется, так страшно Надежде не было никогда. То есть она понимала, что им с Николаем ради спасения жизни ничего не остается, кроме эмиграции, а все же хоть куда-то в другое место, только бы не в Турцию! Она никогда не бывала в этих краях, однако с ними оказались связаны весьма тягостные воспоминания из ее прошлого.

Тогда Надежда была еще не знаменитой певицей, не «божественной Плевицкой», а мятущейся Дежкой, рвущейся к пению, пению, пению. Вскоре после того, как матушка Акулина Фроловна забрала шалую дочку из балагана, она увезла ее в Киев, к сестре. И первое, что сделала там Дежка, это сбежала в хор, которым руководила Александра Владимировна Липкина. У них было семейное «предприятие» (муж, Лев Борисович Липкин, служил в хоре аккомпаниатором), причем очень приличное: с Липкиными жила мать Александры Владимировны и ее племянница-сирота, и все они были люди богобоязненные. А что петь хору порою приходилось в кафешантанах – так ведь главное не где петь, а как петь и что петь. Когда хор приехал на гастроли в Курск, встречи с бедной мамой Дежке было не избежать, так же, как и порядочной от нее выволочки. К счастью, выволочка была только словесной, потому что «благонадежность» Александры Владимировны убедила Акулину Фроловну, что на пути у непутевой дочери («Ваша Дежка с талантом, мы ее вымуштруем, она будет хорошей артисткой!» – уверяла та) становиться не следует. Матушка благословила дочку в «арфянки» и отбыла восвояси в деревню Винниково, а хор продолжил гастроли по волжским городам, добрался до Царицына, потом до Астрахани, и там… там случилось нечто страшное. Тоненькую, беленькую, изящную, словно девочка, молоденькую и красивую Александру Владимировну… украли! Украл ее какой-то богатый турок (а может, перс), который питал слабость к таким вот нежным блондинкам, и увез на своей яхте не то в Стамбул, не то еще куда-то вроде того. Надо сказать, что в ту пору русских красавиц в южных городах частенько похищали и продавали в восточные гаремы. Вот такая участь и постигла милую Александру Владимировну – к великому горю ее мужа, который от этого удара так и не смог прийти в себя. А Надежда на всю жизнь сохранила страх перед «турками». И вот теперь ей предстояло с ними жить!

Не зря говорила матушка: лукава жизнь, бес полуденный… Воистину так!

Военных поселили на острове Галлиполи, во временном военном лагере. Тем, у кого были семьи, позволили разместиться в Константинополе.

Турки там были как-то не слишком заметны… Всюду русские, русский язык, русские вывески, русские нравы. Улица Пера, кривой коридор, по вечерам беспорядочно освещаемый электрическими огнями, стала «нашей улицей». Русские рестораны вырастали один за другим. Некоторые из них были великолепны: залы в два этажа, первоклассная кухня, оркестры, каких Константинополь никогда не слыхал. Вот на окраине «Стрельна», а вот «Гнездо перелетных птиц», где выступали Аверченко и Свободин, собравшие блестящий артистический ансамбль. По улицам ходил картонный гигант с красным носом и в цилиндре. За ним по пятам – целая толпа. Это была живая реклама русского кабачка «Черная роза».

Русские дамы – образованные, элегантные, говорящие на пяти языках, – нашли хороший заработок в этих ресторанах, придавая им пышность, элегантность, изящество. Вообще, только русские создали в Константинополе городскую жизнь. Ставились спектакли, проходили литературные вечера, диспуты на тему: где бы был теперь Чехов, «у них» или «с нами»…