Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 84

– Должок? – фыркнул шевалье де Рагнель. – Невысоко же он ценит свою жизнь и честь...

– То же самое он услыхал от меня. Чего же вы хотите, ведь он больше не мушкетер, а всего лишь тюремщик. И притом неплохо оплачиваемый. Ничего удивительного, что он совершенно переродился. Теперь придется сообщить ему, что герцогиня захворала и встреча переносится. Сам я не уеду отсюда, пока вы не повидаетесь со своим Сен-Маром.

От этих слов Д'Артаньяна Персевалю стало так же, если не более, жарко, как Сильви под ее одеялами.

– А как же ваши служебные обязанности, подчиненные?

– С ними вернется в Париж Каюсак, мой бригадир. Я нагоню их по пути.

Персевалю пришлось крепиться, чтобы не завопить «караул!». Впрочем, его собеседник ничего не заметил. Физиономия шевалье выражала бесконечное смирение. Его рука легла на плечо мушкетера.

– И думать об этом не смейте, мой благородный друг! Мы не допустим, чтобы ради нас вы пренебрегали своим священным долгом. Вы и так превзошли себя, добившись от господина де Сен-Мара разрешения на нашу встречу с беднягой Лозеном. Моя крестница не позволит, чтобы вы так себя утруждали.

– Что вы, ради госпожи де Фонсом я способен на гораздо большее! Поймите, я просто не смогу бросить ее, больную, в этих скалах!

– Иными словами, вы мне недостаточно доверяете? – протянул Персеваль, старательно изображая обиду. – А ведь я в некотором роде лекарь и беру на себя смелость заверить вас, что она скоро встанет на ноги. Паломничество ее окончательно исцелит. Вы увидите ее в Париже живой и здоровой.

– Я не хотел вас оскорбить, шевалье. Отлично знаю, что вы печетесь о ней, как родной отец. Что ж, хотя бы загляну к ней проститься... Да, чуть не забыл! Вот ваш пропуск в замок. Без него вас не пропустят дальше первого караула. Предупрежу Сен-Мара – и тотчас обратно.

Опасность провала была так велика, что Персевалю пришлось посидеть несколько минут в кресле с закрытыми глазами, прежде чем идти к Сильви с отчетом. Она успокоила его:

– Какой преданный друг! – Она нежно вздохнула. – Да, встретив его здесь, мы перепугались, но, согласитесь, он, сам того не ведая, несказанно нам помог. Этому пропуску нет цены! Конечно, ради него пришлось поволноваться, но вы оказались на высоте и не сказали ничего лишнего.

Сильви была так признательна Д'Артаньяну и испытывала к нему такое искреннее чувство дружбы, что наговорила ему ласковых словечек, когда он пришел проститься, и пообещала молиться за него в Турине. Однако, услышав стихающий галоп его коня, она облегченно перевела дух. Ночь была холодная, воздух прозрачный, и мушкетерам ничто не должно было помешать спуститься с гор на равнину... Оставалось потерпеть три денька, иначе ее внезапное недомогание и столь же внезапное выздоровление вызвали бы подозрение.

На четвертый день Сильви и Персеваль покинули постоялый двор и выехали в направлении Турина. Через четверть лье они свернули с дороги на тропу, которая привела их к разрушенной ферме. Филипп давно обнаружил эти развалины и показал их Грегуару, пока его мать соблюдала постельный режим. Там их уже ждали Филипп и Гансевиль. Предстояла ночевка под звездами, а затем – долгожданная встреча с Сен-Маром, который уже был предупрежден о времени визита.

Никогда еще часы и минуты ожидания не тянулись так медленно. Все пятеро торопились начать дело, к которому так долго готовились, и одновременно страшились неудачи. Решающее значение приобретало поведение Сен-Мара. Если тот сочтет, что, разрешив Сильви безобидное свидание с одним из своих подопечных, он сполна выплатит свой долг, то истинной цели операции будет грозить провал. Персеваль чувствовал себя все менее уверенно, но старался скрывать это от остальных. Ему предстояло ждать развязки в стороне от места событий: единственным провожатым Сильви должен был стать Пьер де Гансевиль, выдающий себя за Рагнеля, а последний готовился томиться вместе с Филиппом среди развалин, дожидаясь возвращения экипажа. Если только они его дождутся... Рагнель не считал возможным делиться своими тягостными сомнениями, чтобы не усугублять тревогу, которую наверняка испытывали его сообщники.

Впрочем, двое из них с виду были полны оптимизма. Сильви воодушевлял предстоящий подвиг ради человека, которого она никогда не переставала любить, Пьер де Гансевиль и подавно претерпел полное перерождение. Куда подевался человек, погруженный в бездну отчаяния, готовый даже наложить на себя руки, которого Филипп повстречал в Марселе? С приближением решающей минуты и, возможно, схватки, которая станет в его жизни последней, его переполняли взявшиеся невесть откуда силы. Встретившись у разрушенной фермы, Сильви молча обняла его со слезами на глазах, однако он подбодрил ее улыбкой.

– Не надо плакать, госпожа герцогиня! Ничто не делает меня таким счастливым, как дело, которое мы собираемся осуществить с божьей помощью. Я так искренне возносил молитвы, что теперь уверен в успехе.

– Вы действительно считаете, что он согласится уступить свое место вам, если мы сумеем до него добраться?

– Иного не дано. Ведь я бы сам избрал ту же самую жизнь в заточении, какая ждет меня здесь, если бы на свете не было его. Я оплакивал бы мою ненаглядную жену в самом суровом из монастырей, приближая встречу с ней на том свете. Знаю, что буду счастлив в тюрьме Пинероль: ведь благодаря моему самопожертвованию он обретет свободу на острове, куда вы его отвезете. Он и там останется пленником, но размеры нового узилища будут соответствовать масштабу его личности, к тому же с ним будет море...

К этому было нечего прибавить.

Наступила ночь, а с ней и конец ожиданию. Пока Гансевиль проверял свое оружие – два пистолета и кинжал, спрятанные под широким черным плащом, Сильви обняла на прощание сына и крестного, замерших в тревоге. Она делала вид, будто о расставании навсегда не может быть и речи, хотя вовсе не была уверена в успехе. Потом молча села в карету. Рядом с ней примостился Гансевиль. Грегуар хлестнул лошадей.

По пути они не произнесли ни слова. Была холодная, светлая ночь, глаза быстро привыкли к темноте. Сильви то и дело поглядывала на своего спутника, хранившего гробовое молчание. Лишь беззвучное шевеление его губ свидетельствовало, что он произносит молитвы, которые она не хотела прерывать. Чем ближе становилась цель поездки, тем беспокойнее билось ее сердце, а руки, обтянутые перчатками, холодели все сильнее. Когда, преодолев мост, карета остановилась у первого поста, она инстинктивно нащупала руку Гансевиля и отчаянно ее стиснула. Грегуар протянул постовому пропуск, тот внимательно его изучил, освещая фонарем. Гансевиль посмотрел на Сильви и так обнадеживающе улыбнулся, что ей сразу стало легче.

Солдат вернул кучеру пропуск, отдал честь и махнул рукой. Грегуар пустил коней шагом. Еще два поста – и они оказались в центральном дворе замка, над которым нависала тюремная башня, значительно превосходившая высотой остальные три. Стражник повел посетителей к коменданту, занимавшему просторные апартаменты между замковой часовней и большой юго-восточной башней.[22]

Там Сильви ожидал приятный сюрприз. Она не слишком жаловала суровые средневековые замки, однако из здешних окон открывался вид на долину, мебель была подобрана со вкусом, в убранстве чувствовалась женская рука. Только сейчас Сильви вспомнила, что Сен-Мар женат на сестре любовницы Лувуа, слывущей непревзойденной красавицей и столь же непревзойденной дурочкой. Вспоминает ли Сен-Мар Маитену Эшевери, ради которой в свою бытность мушкетером совершал безумства?..

Стражник оставил посетителей в тесной комнатушке, заставленной шкафами и заваленной книгами, посреди которой высился стол, тонущий в бумагах. Сильви опустилась в одно из двух кресел, Гансевиль остался стоять.

Ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и в кабинет вошел Сен-Мар. За истекшие десять лет он сильно изменился. Его фигура раздалась вширь – превращение кавалериста в сидельца-чиновника не проходит без последствий! Бритое лицо располнело; парик мешал рассмотреть, седеют ли у него волосы. Серые глаза, запомнившиеся Сильви полными слез, были теперь сухи и тверды, как камни вверенной ему крепости. Впрочем, он принял гостью учтиво и улыбчиво, проявив все радушие, на которое был теперь способен; мнимый Персеваль удостоился от него всего лишь сдержанного приветствия.