Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 8

В действительности все ее мечты были обращены к Людовику XIV; ей и в голову не приходило, что она может ему не понравиться. Мазарини положил конец ее притязаниям, чем и вызвал праведный гнев, желание якшаться с принцами-бунтарями и разворачивать пушки. Дело кончилось ссылкой. Прощена она была уже три года назад, но сперва, отвергнув очередного претендента в женихи – португальского короля (даже ради королевского трона она не пожелала связываться с полоумным паралитиком), уединилась в своем замке Сен-Фаржо. Это добровольное изгнание было прервано королевской женитьбой, заставившей Мадемуазель снова занять принадлежавшее ей место в семье.

Сильви застала ее за оживленной беседой с королевой. Но стоило прозвучать имени гостьи, как она обернулась и превратилась в олицетворение приветливости.

– Госпожа де Фонсом! Какая неожиданность! А мы-то думали, что вы навсегда останетесь у себя в Пикардии!

С этими словами она бросилась навстречу Сильви, протянув руки, словно они были лучшими подругами. Сильви была вынуждена ограничиться легким реверансом. Анна Австрийская ответила за Сильви:

– Королю не перечат, милая племянница. Герцогиню ввели в свиту инфанты, вашей кузины.[4] Подойдите, дорогая Сильви, позвольте мне вас обнять! Признаться, нам вас очень недоставало, поэтому я встретила решение сына аплодисментами. Больше десяти лет траура – не слишком ли?

– Надо признать, – подхватила Мадемуазель, косясь на наряд Сильви, – что иногда траур бывает к лицу и приносит пользу. Но разве вы до сих пор в трауре?

– Не сомневайтесь, ваше высочество, – ответила Сильви. – Я дала обет никогда больше не надевать ничего яркого.

– Совсем как Диана де Пуатье, обладательница непревзойденного вкуса! Сразу видно, что вы выросли в благородных замках. Я подумаю, не последовать ли вашему примеру.

Сама Мадемуазель носила траур по своему отцу, умершему недавно, 2 февраля, и вынужденно носила вуаль, но для разнообразия пользовалась огромным количеством жемчуга.

– Ваше высочество слишком молоды, чтобы сделать такой выбор. – Сильви хорошо знала о событиях в свете, хотя сама до последнего времени в нем не вращалась, поэтому добавила: – К тому же это не придется по вкусу коронованной особе, которой вы мечтаете рано или поздно понравиться.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы завоевать симпатию принцессы. Она тут же обернулась к королеве-матери.

– Желаю, чтобы госпожа де Фонсом сопровождала меня завтра в Фуэнтерабиа, где я собираюсь наблюдать инкогнито за первой стадией бракосочетания инфанты.

– Инкогнито? Но ведь это бессмыслица! Не будучи узнанной, вы не будете допущены в церковь.

– Мы предстанем просто двумя французскими дамами, пришедшими засвидетельствовать почтение своей будущей королеве. По-моему, мысль недурна.

– Более чем недурна! Однако к вам присоединится Мотвиль. Она – мои глаза и уши, к тому же обладает непревзойденной способностью пересказывать увиденное.

– Значит, нас будет трое? Не возражаю.

Появление Мазарини заставило Мадемуазель умолкнуть. Возобновился безмолвный балет реверансов. Кардинал даже не позаботился о том, чтобы о его появлении было заблаговременно объявлено, и вошел к королеве попросту, совсем по-соседски, даже в домашних туфлях. Тем не менее Сильви, не видевшую его уже больше двух лет, больше интересовала не эта подробность, как будто подтверждавшая настойчивые слухи о тайном браке между кардиналом и Анной, а его облик, отмеченный тяжелой болезнью.

Впервые за долгие годы герцогиня не смогла не отдать должное храбрости этого человека, мучимого камнями в почках и жестоким ревматизмом. Ведь уже долгие месяцы он, находясь вдали от дворцовых удобств, вел трудные переговоры с испанскими дипломатами, призванные положить конец бесконечной войне и заключить мир, скрепленный брачным союзом на троне. Неизменно элегантный, ухоженный, источающий аромат благовоний, призванный заглушить зловоние болезни, он тем не менее не был в состоянии сохранить прежнюю осанку и властное выражение лица: страдания давали о себе знать. Только руки, предмет его гордости, сохраняли былую красоту и белизну, да и манеры не пострадали: по оказанному ей приему Сильви, знай она Мазарини похуже, могла бы вообразить, что ее отсутствие при дворе причиняло бедному кардиналу мучительную боль, конец которой положило ее возвращение.

– Итальянец всегда остается итальянцем, – шепнула ей на ухо Мадемуазель. – Этот в особенности: совершенно неисправим!

Тем временем просторное помещение, в котором совсем недавно царил покой, постепенно заполнялось людьми. Подоспели участвовавшие в морских игрищах принцессы де Конде и де Конти в сопровождении фрейлин. Звуки флейт, барабанный бой и возгласы «виват!» предвещали скорое появление короля.

Скоро в высоких дверях возник и он сам – совершенное сочетание золота и синевы, резко выделяющееся на фоне разноцветных нарядов королевской свиты. Сильви сказала себе, что инфанте повезло: даже не будучи королем Франции, Людовик прослыл бы очень интересным молодым человеком, которого не портил даже небольшой рост. Привычка повелевать проявлялась во всем его облике, сквозила в горделивом взгляде голубых глаз, в царственной посадке головы, в снисходительной уверенности жестов, во всей повадке. Людовик XIV обладал грацией танцора, лишенной даже слабого подобия слащавости. А до чего притягательна была его улыбка! Вряд ли нашлась бы женщина, способная перед ним устоять.

Месье, брат короля, шествовавший с ним почти что бок о бок, разве что самую малость позади, являл разительную противоположность монарху. Даже огромные каблуки не могли исправить главный его недостаток – малый рост; в остальном же и он был хорош собой. Густые темные волосы в завитках и тонкие черты лица выдавали немалую примесь итальянской крови. Нарумяненный, надушенный, увитый лентами, разодетый в пух и прах, он изо всех сил старался соответствовать своей репутации «первого красавца королевства», хотя силой духа мало уступал самому королю. Мазарини сделал Филиппа таким, каким хотел: привил ему чрезмерный интерес к туалетам, страсть к искусству, радостям жизни, всему красивому и изящному. Главная цель кардинала состояла в том, чтобы новый король не столкнулся в лице брата с опасностью, какую представлял для его отца неуемный Гастон Орлеанский. Судя по всему, цель была достигнута.

Людовик XIV пребывал в прекрасном настроении: игры развеяли его, заставив забыть – надолго ли? – грусть, владевшую им со времени разрыва с Марией Манчини. Благодаря этому счастливому стечению обстоятельств Сильви была встречена почти что с распростертыми объятиями. Зоркий глаз короля немедленно разглядел ее среди дам, окружавших его мать, и он немедленно направился к ней.

– Какая радость – снова вас видеть, герцогиня! Вы обольстительны, как прежде.

Он подал ей руку, заставив выпрямиться после глубокого реверанса, и прикоснулся к ее пальцам губами, над которыми топорщились тонкие усики. Придворные были удивлены вниманием к герцогине де Фонсом со стороны короля и уже завидовали ей.

– Вы слишком добры ко мне, государь, – ответила Сильви. – Как мне благодарить вас за заботу обо мне?

– Никак, ибо нет ничего естественнее, мадам. Я поставил целью окружить ту, которой суждено стать моей супругой, дамами, к которым я отношусь лучше, чем ко всем остальным, а вы, смею верить, – самый давний мой друг. Подойди-ка, Пеглен!

При звуке этого имени Сильви вздрогнула: перед ней предстал человек, о котором грезили две глупышки Немур. Трудно было понять с первого взгляда, что они в нем нашли. Это был невысокий, довольно-таки блеклый блондин, недурно сложенный, но не слишком красивый. Впрочем, в его облике угадывались незаурядное чувство юмора и дерзость. Последнее подтвердилось незамедлительно.

– Государь, мое имя – Пигильгем. Неужели это так трудно произнести?

– На мой вкус, «Пеглен» звучит не так варварски. К тому же ваши мучения временны: после того, как граф де Лозен, ваш батюшка, отправится на тот свет, вы унаследуете его имя и титул. А пока позвольте представить вам дорогую мне госпожу герцогиню де Фонсом. Вы очень меня обяжете, если завоюете ее дружеское расположение.