Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 63

– Обещаю вам, шевалье, сделать все возможное для примирения между Сильви и королем. Он всегда относился к ней с большой симпатией, и мне непонятно, по какой причине она вдруг впала в немилость.

– Только не сейчас! Умоляю, ваше высочество, ничего не предпринимайте хотя бы некоторое время! Король отправил герцогиню в изгнание в приступе гнева. Лучше дать его гневу утихнуть. К тому же пока что моей бедной крестнице было бы затруднительно показываться при дворе...

– Так и порешим! Мы немножко повременим – но недолго. Нельзя допустить, чтобы ее забыли.

Рагнель придерживался противоположного мнения: с его точки зрения, Сильви было бы полезнее исчезнуть навсегда из поля зрения короля, но ему не хотелось огорчать Мадемуазель спором. Он придержал язык, помахал принцессе рукой и проводил громоздкую карету задумчивым взглядом.

С этого момента в замке началась странная жизнь: Сильви оставалась взаперти в спальне с неизвестным лекарем, и никто не знал, в чем состоит лечение. Население замка потеряло покой, но никто, включая Жаннету, не мог сказать ничего определенного о происходящем. Жаннета доставляла с помощью лакея воду и пищу, состоявшую главным образом из овощных супов, молока и компотов, меняла постельное белье и ночные сорочки больной, пугавшей ее своей худобой; порой от нее требовали нечто странное – например, лед или пиявки. Всякий раз, когда она входила в комнату, врач стоял у окна спиной к ней, держась руками за оконную задвижку; с места он сходил лишь тогда, когда возникала необходимость помочь перестелить постель, так как других слуг, кроме Жаннеты, он не впускал. При этом он хранил молчание и даже не смотрел на Жаннету, что сильно ее злило. Сильви она неизменно заставала спящей.

– Можно подумать, что перед моим приходом он ее специально усыпляет, – жаловалась она Персевалю и Корантену. – Впрочем, дело, кажется, идет на поправку. Она уже не горит, но очень бледна. Впрочем, иногда мне кажется, что и во сне она испытывает боль. Мне так хочется, чтобы ее побыстрее отдали нам! – говоря так, Жаннета вытирала глаза краем фартука. – Куда это годится – оставаться день и ночь наедине с мужчиной!

– Если такова окажется цена выздоровления, то не стоит обращать на это внимания, – отвечал шевалье, вздыхая. – Такая тяжелая больная для врача – не женщина, а врач для нее – не мужчина.

Однако, даже не сомневаясь в своей правоте, Персеваль не смыкал ночами глаз, поскольку просиживал в кресле перед запертой дверью, прислушиваясь к доносящимся из спальни звукам, порой довольно-таки странным: он бы назвал их молитвами или заклинаниями на неведомом языке. Он уже не чурался мысли, что, сравнивая Рагнарда с колдуном, Жаннета была недалека от истины. Раз так, не приходилось удивляться тщательности, с какой Мадемуазель скрывала своего лекаря от посторонних глаз: у зловещего Общества Святого Причастия был тонкий слух и нюх, и даже принцесса имела все основания его опасаться.

Время тянулось для Персеваля нестерпимо долго. Томление его усугублялось отсутствием вестей извне. Об участи Мари по-прежнему не было никаких известий. Рагнель сам съездил в монастырь Визитации на улице Сент-Антуан, надеясь, что девушка возвратилась именно туда, но ее не видели и там. Еще больше его тревожило молчание Тулона, откуда никак не приходило ответа на его последнее письмо. Молчал даже аббат Резини, неутомимый сочинитель писем. Неужели флот снова ушел в плавание? Как узнать об этом в Фонсоме, отрезанном от внешнего мира снегами и изгнанием его владелицы?

Наконец зима отступила. Обнажилась земля, на деревьях стали набухать почки. Как-то утром, когда Персеваль по привычке уносил от двери Сильви кресло, в котором ночевал, дверь вдруг открылась, и перед шевалье предстал мэтр Рагнард, закутанный в плащ, с сундучком в руке. Окинув спокойным взглядом шевалье, он впервые порадовал его слух звуком своего голоса:

– Не соблаговолите ли распорядиться, чтобы мне приготовили коня?

– Вы уезжаете?

– Несомненно. Задача выполнена. Больная выздоравливает, и мне здесь больше нечего делать. – Он направился к лестнице, но по пути обернулся. – Вы найдете на столе письменные рекомендации относительно ухода за больной в предстоящие дни. Разрешите откланяться, сударь. Да, и еще: она требует бережного обращения...

Персеваль, не чуя под собой ног от радости, проводил лекаря до конюшни, размышляя, как его отблагодарить и как выведать, в чем состоял недуг Сильви. Однако лекарь упорно молчал и лишь учтиво приподнял шляпу, когда, сев в седло, направился к аллее. Не дожидаясь, пока он исчезнет из виду, Персеваль бегом вернулся к крестнице. Его опередила Жаннета. Сильви лежала на спине, с широко раскрытыми, ясными глазами. Было видно, что она еще очень слаба, однако губы уже порозовели. При появлении Персеваля она с улыбкой протянула ему руки.

– До чего приятно снова вас видеть! Мне кажется, мы не виделись много лет...

– Считайте, целый век, душа моя! Что с вами происходило все это время?

– Не знаю... Помню лишь боль во всем теле и сны... Сначала это были ужасные кошмары, но постепенно сны становились приятнее... Мне казалось, я возвращаюсь на Бель-Иль и снова счастлива...

– Что ж, теперь вами займусь я, и все пойдет на лад! – воинственно заявила Жаннета, не скрывая волнения, владевшего ею все это время. Первым делом она взялась устранять следы пребывания лекаря, после чего поставила себе кровать в спальне госпожи.

Постепенно Сильви вернулась к нормальной жизни, обрела прежний облик. Однако изменился ее характер. Казалось, в ней распрямилась сжатая доселе пружина, лишив частицы вкуса к жизни, присущего ее характеру с самого детства. Во время все более продолжительных прогулок по сельской местности с Персевалем она уже не скрывала грусти и волнения, вызванных молчанием тех, кого она называла «наши моряки», но упорно воздерживалась от вопросов о Мари. Она не изгнала дочь из сердца – это было бы невозможно, потому что она слишком сильно ее любила, – однако старалась ее не вспоминать, даже не воскрешала перед мысленным взором ее образ, подобно тому, как жертва пыток старается не вспоминать орудие, на котором претерпевала нечеловеческие мучения.

Персеваль понимал ее настроение. Оно даже устраивало его, потому что он не посмел бы сказать матери, что ее дочь исчезла. К тому же, съездив как-то раз в Сен-Кантене вместе с Лами (тому надо было пополнить в аббатстве запас чеснока, а сам Персеваль давно должен был вернуть книгу своему другу, хирургу Мериссу), он получил не слишком обнадеживающие сведения. Любен, хозяин таверны «Золотой крест», куда Персеваль заглянул вместе с Мериссом выпить отменного пивка, вручил ему перчатки, забытые мадемуазель де Фонсом. Забросав Любена вопросами, Персеваль выяснил, что Мари побывала в таверне несколько недель тому назад, оставила там своего спутника, вечером вернулась, а наутро выехала в Париж. Своим поведением она удивила даже владельца таверны, привычного к выходкам постояльцев. Хорошо зная мадемуазель Мари, последний не мог взять в толк, как она оказалась в обществе мужчины, годящегося ей в отцы, но, учитывая высокое положение девушки, был вынужден строить догадки, не смея утолить свое любопытство напрямик. Впрочем, отношения этой пары были скорее просто дружескими: они оплатили две отдельные комнаты, а в обращении Мари со спутником была заметна непринужденность.

Персеваль поднажал, и хозяин таверны так подробно описал облик спутника Мари, что не осталось никаких сомнений, кто это был. То обстоятельство, что Мари путешествует в обществе Сен-Реми, не могло не вызывать беспокойства. Чем вызваны эти совместные разъезды, а главное, за кого принимает Мари этого изменника и убийцу? О сердечной привязанности речи идти не могло: когда девушка любит Бофора, то, даже не встречая взаимности, она не станет обращать внимание на жалкого Сен-Реми... И все же, вернувшись в Фонсом, Персеваль стал лихорадочно придумывать предлог для поездки в Париж и проведения там тщательного расследования.