Узник в маске - Бенцони Жюльетта - Страница 27

– Не будьте с ним слишком пренебрежительны! – нашептывал суперинтенданту Персеваль де Рагнель. – Иначе он всегда будет вам завистливым недругом.

– Будьте настороже, иначе он съест вас живьем, – подхватила госпожа дю Плесси-Бельер, присутствовавшая при разговоре. – Я чувствую, как он готовит ваше падение.

– Мое падение? С чего вы взяли, маркиза? – Фуке высокомерно махнул рукой, невольно копируя герцога де Гиза с его знаменитым «не посмеет!»

Последующие дни как будто подтверждали его правоту: король был с суперинтендантом бесконечно мил, а тот лез из кожи вон, чтобы его развлечь. Как-то вечером, снова оказавшись среди своих друзей, Фуке торжественно провозгласил:

– Королева-мать и я были правы: король возжелал веселья! Ему наскучило наблюдать, как Месье и Мадам перетаскивают к себе все живое, что есть в королевстве, и он переводит двор в Фонтенбло, чтобы устраивать там пышные праздники.

– А вы, мой друг, станете их оплачивать, – вставил Персеваль.

– Разумеется. Он требует четыре миллиона!

Колоссальная сумма приковала к креслам маленькую компанию, собравшуюся в салоне Сильви, распахнутые окна которого – погода была изумительная – выходили на цветущие кусты сирени. Госпожа дю Плесси-Бельер отставила, едва пригубив, чашку с чаем – напитком, завезенным во Францию в 1648 году, у которого уже успели появиться приверженцы.

– А они у вас есть?

– На сегодняшний день я не располагаю всем количеством денег, но оно у меня будет, можете не сомневаться. Уж я постараюсь порадовать короля! Вы еще не знаете всего: пока двор будет пребывать в Фонтенбло, мне предложено принять короля у себя в Во!

– Он требует у вас четырех миллионов и приема в Во? – переспросила госпожа дю Плесси-Бельер. – Полагаю, вы хорошо понимаете, во что это выльется. Вы не отделаетесь кружкой молока от ваших коровок.

– Не отделаюсь. Я знаю, что прием двора в Во будет стоить мне гораздо дороже. Полагаю, король желает прощупать мое послушание, определить степень моей преданности. Что ж, даже если на это уйдет три четверти моего состояния, я знаю, что король мне все вернет.

Его собеседники тревожно переглянулись. Фуке сообщил им две новости, которые должны были его ужасать, но при этом оставался весел и беспечен.

– Все вернет? – повторил за ним Рагнель. – Откуда такая уверенность? Я, к примеру, склонен полагать, что король стремится разорить вас, мой друг. За всем этим стоит Кольбер, вращающий штурвал...

– Пусть вращает. Сообщив мне свою волю, его величество дал понять, что собирается оказать мне огромное доверие.

– Какое еще доверие, боже правый?

Немного поколебавшись, Фуке улыбнулся и ответил:

– Мне следовало бы держать это при себе, но, видя, как вы расстроены, спешу вас обнадежить. Канцлер Сегье – человек преклонных лет. Скоро ему отправляться на покой, в свое герцогство Вильмор, где у него скопились немалые богатства. Его пост обещан мне, но под строгим секретом! Теперь я все вам выложил и должен спешить в Сен-Манде, где меня ждут. У меня столько дел!

Когда стих галоп его великолепных лошадей, все трое долго молчали, переваривая услышанное. Первой не выдержала маркиза.

– Если бы не существовало Кольбера, я бы решила, что все это к лучшему...

– Но он существует, – продолжила за нее Сильви. – Я знаю, что король каждый вечер запирается с ним и работает. Виданное ли дело – с простым интендантом финансов! По-моему, было бы логичнее, если бы на его месте был наш друг.

– Если хотите знать мое мнение, то меня тревожит не это. Чтобы стать канцлером Франции, Фуке пришлось бы продать свою должность генерального прокурора.

– Конечно, одно с другим несовместимо. Поэтому умоляю вас, маркиза, как человека, к которому он больше всего прислушивается: пускай он до назначения не спешит расставаться с прокурорской должностью. Генеральный прокурор неприкосновенен. Его не отдать под суд. Если же он продаст эту должность еще до того, как будет произведен в канцлеры, то уподобится воину, сбрасывающему доспехи посреди поля боя...

Госпожа дю Плесси-Бельер тотчас вскочила.

– Будьте так добры, велите подать моих лошадей! Прошу извинить меня за то, что не остаюсь ужинать, но лучше я сделаю это сегодня вечером у господина Фуке. Необходимо перетянуть в наш лагерь Пеллисона, Гурвиля и Лафонтена... Дорогая Сильви, вы уедете в Фонтенбло, и я вас долго не увижу. Не забывайте о нашей дружбе и обязательно предупредите, если до вас дойдут новые тревожные слухи о нашем суперинтенданте...

– Я так и поступлю, можете не сомневаться.

Однако вскоре Сильви пришлось убедиться, что принадлежность к окружению королевы не предоставляет удобных возможностей для наблюдения за делами короля. В Фонтенбло бедняжка Мария-Терезия чувствовала себя пятым колесом в телеге и все чаще искала утешения у тещи. Подлинной королевой той великолепной весной чувствовала себя Мадам. Король посвящал ей все время, которое у него оставалось после государственных дел и нескольких ночных часов, принадлежавших его жене. Мадам была центром всех увеселений, лесных прогулок, охот, купаний в Сене, концертов и комедий, игравшихся под открытым небом. Правильнее было бы называть королевской четой не Людовика и Марию-Терезию, а Людовика и Генриетту... Это они были ослепительным полюсом притяжения для придворной молодежи – непокорной, распущенной, безжалостной, предающейся всем известным излишествам, но одновременно яркой, полной огня. Двор, насчитывавший в ту пору всего от сотни до двух сотен душ, был молод телом и душой. Ни одна ночь в Фонтенбло, где, казалось, вовсе перестали ложиться спать, не обходилась без пения скрипок и залпов фейерверков.

Однако до подлинного романа было еще как будто далеко: король определенно скучал с женой и, решив привлечь к себе всех, из кого состоял веселый двор Тюильри, естественно, уделял повышенное внимание женщине, бывшей душой этого веселья. При этом он не был единственной мишенью – такой была, по крайней мере, видимость – расчетливой кокетливости Мадам. Ей хватало осторожности не направлять свои стрелы прямо в сердце королю. Все быстро разглядели, что ей нравятся все более откровенные ухаживания красавца графа де Гиша, фаворита Месье, а также то, что Гиш пылает к ней страстью, для которой не существует ни чинов, ни условностей.

Месье попробовал было снова поймать ветер в свои паруса, но успеха на этой стезе не имел и решил отыграться на людях, которых считал виноватыми в происходящем. Генриетта, воплощение британской невозмутимости, всего лишь посмеялась ему в лицо и пожала плечами, зато Гиш позволил себе поступки, больше приличествующие в обращении с обычным надуваемым мужем, тронувшимся от огорчения умом. Багровый от гнева муж кинулся было к королю в надежде заполучить указ о заточении нечестивца в Бастилию без суда и следствия, однако Людовик не проявил желания задирать маршала Грамона, которому симпатизировал.

– Ах, брат мой, – протянул он, – я так надеялся, что вы не станете принимать все это слишком близко к сердцу! Мадам склонна к кокетству, тут я с вами соглашусь, но объясняется это всего лишь ее пристрастием к развлечениям. А Гиша вы давно знаете. Ведь это просто вспыльчивый беарнец, с которым мы уже неоднократно ссорились и мирились.

– Прежде речь шла о мелочах, не ставивших под сомнение мою уверенность в его дружеских чувствах. Но на этот раз случилось нечто, чего я не намерен сносить. Он посмел меня оскорбить, государь, посему я требую его изгнания.

– Если мне не изменяет память, совсем недавно вы точно так же требовали изгнания герцога Бекингема, угрожая в противном случае довести дело до серьезного дипломатического инцидента с Англией и моей ссоры с братом моим Карлом II. Хвала Создателю, наша матушка добилась его отъезда.

– Очень ей за это благодарен, но сейчас все обстоит иначе. Бекингем не являлся вашим подданным в отличие от Гиша. Я хочу, чтобы его схватили!

– Какое же преступление он совершил? Наговорил со злости грубых слов, о которых теперь наверняка сожалеет от всей души? Зачем же карать за это заточением, не говоря уж о виселице? Полно, братец, успокойтесь! Даю вам слово поговорить об этом с Мадам. Что же до Гиша...