Кошмар во сне и наяву - Арсеньева Елена - Страница 57

Но и этого, на взгляд судьбы, оказалось для него мало… еще мало после того дня, который они провели вместе с Семенычем, долбя бетонный пол, копая яму, зарывая в ней Хингана… после ночи, последовавшей за всем этим…

Наутро ему позвонили и попросили приехать на опознание трупа.

Погиб Кирилл.

Погиб… Застрелился после того, как его «Мицубиси» столкнул с эстакады машину с двумя женщинами. Одна осталась жива – выпала в снег из распахнувшейся дверцы, вторая погибла при взрыве.

Наверное, Кирилл сошел с ума. Другого объяснения случившемуся Герман не мог подобрать! Никита Семенович, приезжавший к нему накануне делать уборку, рассказал, что тот был совершенно не в себе. Семеныч застал у него двух потаскушек – обычное явление в квартире Кирилла! – которых Смольников внезапно выгнал в приступе дикой ярости. Потом вдруг бросился вон из квартиры. Никита ждал его, ждал, да так и уехал, боясь опоздать на последнюю электричку. А вон что оказалось…

Герман хоронил зятя один: родители были слишком слабы, чтобы ехать, а Ладе вообще решили ничего не говорить. Конечно, она совершенно не помнила Кирилла, но… кому как не Герману знать, до чего же внезапно иногда пробуждается память!

Он не чувствовал жалости к зятю – только странную озлобленность, что лежит Кирилл теперь в этой узкой оградке старого кладбища рядом с Дашенькой, что волей-неволей, приходя навестить дорогую девочку, Герман теперь будет вынужден навещать и его. Да, их взаимная неприязнь была слишком долгой, чтобы смягчиться жизнью или даже смертью. А может быть, она еще укрепилась тем, что роль мстителя – и убийцы, что там говорить! – взял на себя не родной отец Дашеньки, а он, Герман. И теперь Кирилл, подобно Михе, предал его, трусливо сбежал – в смерть, оставив ему доделывать кровавую работу.

Теперь уже не в Москве.

Да, хорошо хотя бы то, что в Москве его больше ничто не держало. Он простился с притихшим Никитой Семеновичем и уехал в Нижний. На другой же день отправился на прием к медицинскому начальству пенитенциарных [3], как принято выражаться, учреждений, однако оказалось, что зависят его дела не от начальства, а от чиновной мелкоты.

Если бы кто-нибудь впрямую спросил Германа, как ему удалось пристроиться в ИТУ ь 18 (предположим, там не было врача, но ведь его не было еще в пяти таких же колониях!), он только улыбнулся бы. Граф Монте-Кристо поступил чрезвычайно мудро, сначала разбогатев, а уж после приступив к свершению своей мести. Все-таки всегда, и везде, и во все времена дорога к заветной цели становится не в пример короче, если каждый твой шаг сопровождается звоном презренного металла!

Герман ни в коем случае не намеревался надолго задерживаться на новом месте работы. Сделает дело – и… Его силы на исходе! Однако он, сын и внук двух замечательных врачей, просто не умел относиться к работе спустя рукава, и повседневные рутинные обязанности увлекли его сильнее, чем он хотел себе в этом признаться.

Заведомо зная, что задачи его здесь весьма далеки от типичных, Герман все-таки подковался некоторым образом теоретически, прочитав несколько номеров журналов «Воспитание и правопорядок» и «Преступление и наказание». Теперь он знал на бытовом уровне, кто такие «блатные», «паханы» и «бугры», насколько возвышаются над ними «воры в законе», почему все они презирают «мужиков и отчего все они, вместе взятые, панически сторонятся «петухов», «козлов» и «вафлеров»… что, собственно говоря, одно и то же.

Это была теория. Но больше всего изумляло, что все эти персонажи детективов имеют руки, голову, ноги – словом, неотличимо похожи на людей, хотя частенько болеют отнюдь не как люди.

…Тот «отрицала», который распанахал себе живот и засунул туда полметра тонкой проволоки… Он пришел в санчасть, когда рана уже загноилась, испускала мерзкий запах и причиняла невыносимую боль. При одном только взгляде на это изделие рук человеческих у Германа у самого поднялась температура, ну а «отрицалу» уже начинал жечь антонов огонь.

– На стол! – грубо скомандовал он, в тычки гоня пациента в операционную.

Рыхлая и большая, как снеговик, Регина Теофиловна, единственная медсестра больнички, грузно топая, ринулась к шкафу с инструментами и вдруг тонким голосом заявила, что кончились нитки. Оказывается, за весь почти год, пока в больнице не было постоянного врача, здесь не проводили никаких операций и, естественно, не пополняли запас необходимых материалов. Вроде бы должен остаться моток-другой, но все исчезло.

Герман по младости лет не поверил. Велел Регине поискать получше, а сам принялся извлекать проволоку и прочищать рану, действуя в одиночку, без ассистента. Ничего, и посложнее операции приходилось проводить самому!.. Через полчаса появилась Регина Теофиловна и сообщила, что нитки не найдены.

Обо всем этом было бы очень весело прочитать у Булгакова или Вересаева. А Герману оставалось только надеяться, что лет через десять, когда его попросят рассказать какой-нибудь курьезный случай из практики, он сможет с должным юмором живописать свою гонку на «уазике» по оседающему мартовскому льду речки Синички в ближайший рабочий поселок, в больницу, где намеревался попросить взаймы нитки, а заодно лигатуру [4], которой тоже не было. И получил возмущенный отказ: поселковая больница тоже дышала на ладан, врачи все чаще прописывали пациентам домашние средства, а не лекарства, и даже пытались стерилизовать одноразовые шприцы, а тут вынь да положь для каких-то зеков!..

Герман вспомнил своего «отрицалу», который все это время лежал на столе, сжимая руками края очищенной и продезинфицированной раны, медленно помирающую рядом от ужаса Регину Теофиловну, взбешенного начальника колонии, «уазик» которого он угнал, и понял, что готов убить худенькую, изможденную докторшу, которая с праведной ненавистью в глазах кричала ему что-то о чистых и нечистых…

Никого он не убил, конечно, и даже нитки добыл – но не прежде, чем тряхнул именами отца и деда. И «отрицала» никуда не делся – дотерпел до его возвращения.

А на другой же день после этого случая Герман еще раз поступился принципами и тряхнул родовыми именами: чтобы обеспечить запас медикаментов в санчасти.

Самое смешное, что исчезнувшие нитки нашлись буквально через неделю. Оказывается, они были похищены из санчасти и оказались в распоряжении двух «строгачей»-рецидивистов. Выражая свой протест по поводу плохого питания (а оно в последнее время не просто оставляло желать лучшего – криком кричало об этом!), – эти поборники прав человека зашили себе рты и объявили голодовку.

– А вот не трогать, пока не истлеют! – обиженно сказал начальник колонии.

Герман прикинул… Обычные портновские нитки порвались бы максимум через неделю – ничего, терпимо, особенно если страдать за идею. А нитки хирургические, отменного качества, рассосутся не раньше чем через месяц. Йоги, случается, голодают и дольше, ну а эти придурки помрут ведь с голоду!

Пришлось резать. Было невыносимо жаль так бездарно изводить драгоценный швейный материал, и Герман уж постарался, чтобы знакомый «отрицала» (между прочим, из «первой пятерки»!) узнал, какую подлянку ему подстроили сокамерники!

Тюремный мир тоже счел, что делать такое братве – западло. Вор в законе по кличке Стольник, изо дня в день получавший разнарядку в санчасть (работы сводились к чтению старых медицинских журналов, в то время как шестерка из «петухов» возил шваброй в коридоре и палатах), сказал, глядя Герману в переносицу:

– Ты, лепило, теперь на шкафы можешь замки не вешать. Больше никто ничего у тебя не тронет, иначе я с ним покуликаю по-свойски!

На самом деле речь Стольника звучала куда более затейливо – Герман даже не сразу понял, о чем он, собственно, говорит. Потом дошло: санчасть считалась вотчиной Стольника, и он очень болезненно воспринял непорядок в своем хозяйстве.

Позднее Герман не раз думал: а если бы с начинающимся заражением крови к нему поступили Антон Мазурков или Макс Рассохин? Что он сделал бы в этом случае? Так же кричал на замордованную жизнью поселковую докторшу, потрясая кулаками и заслугами всех Налетовых?