Кошмар во сне и наяву - Арсеньева Елена - Страница 24

Да уж. Дети племени не ведали отцов, а матери считали себя сестрами. И все туареги были если не родными друг другу, то двоюродными. Понятие кровосмесительной связи в таком случае становилось более чем условным. Что характерно, туареги искренне полагали такие отношения нормальными и для других народов. Одно племя – одна кровь, какая разница, кто с кем спит, если все изначально дети одной праматери, а значит, братья и сестры? Так что если бы Герман сейчас признался, что всю жизнь тайно вожделел к своей сестре-близнецу и рассорился с семьей именно из-за того, что не смог одолеть убийственной ревности, Алесан вполне понял бы это и только посочувствовал другу.

Но ведь дело было как раз не в этом. Не в этом!

– Представляешь, у нас с Ладой был шанс стать чем-то вроде сиамских близнецов, – мрачно буркнул Герман. – Мы родились практически одновременно, чуть не прикончив при этом маму. И пальчики на ногах, мизинчики, у нас были сросшиеся. В смысле, Ладушкин мизинчик – с моим. К счастью, это оказалась просто перепоночка, кожа, которую благополучно разрезали – и нас разъединили. Но я всю жизнь помнил, что когда-то мы были единым целым. Сестра этого почему-то не чувствовала так остро. А я как бы жил сразу двумя жизнями – своей и ее. Ужасно, скажем, смешно было, что я любил играть бумажными куклами, платьица им рисовал, причем классно, хотя при том ходил на фехтование и в секцию карате. И куколок любил маленьких, пупсиков таких, – невесело усмехнулся он. – В одиннадцать лет у меня уже был детский разряд по плаванию, а дома – пупсики… Но мне все это не мешало. Это ведь была не собственная моя жизнь, а жизнь Лады. Сейчас я бы сказал – alter ego, параллельный мир, другое пространство… ну, как в лес из города съездить и вернуться, понимаешь? А потом… – Герман тяжело вздохнул. – Потом нам стало по двенадцать лет, и я начал ощущать, как все меняется.

У Лады начались все эти женские штучки, и те несколько дней, пока они продолжались, она была закрыта от меня наглухо. Будто непроницаемой стеной! Сначала я чувствовал себя просто кошмарно, бесился, не понимая, что происходит, даже температура поднималась! И превращение девочки в женщину воспринимал как отмирание части самого себя. То сеть, конечно, это теперь я нахожу нормальные слова и говорю вполне спокойно, а тогда была одна сплошная нерассуждающая боль и протест, протест… Как говорится, я был трудным ребенком. Мама в сорок лет стала седая из-за меня. А, что рассказывать!

Он перевел дыхание, слушая эхо своих слов, катившееся до самого леса.

– Что-то я слишком раскричался, да? – спросил, понижая голос. – Как бы не спугнуть эту тварь!

– Не волнуйся, – отозвался Алесан. – Тот бедолага рассказывал мне, что его жена как раз пела, когда тигр ворвался в хижину.

– Петь я не умею, что нет, то нет, – искренне огорчился Герман.

– Тогда говори. Тебе же надо наконец выговориться… на прощание.

Герман насторожился.

Неужели Алесан уже чувствует то, что лишь зарождалось, смутно брезжило в нем? Может, Герман еще передумает! Но про себя знал, что нет, не передумает, и Алесан догадался об этом раньше него. Для Алесана мысль, чувство, даже импульс – такая же реальность, как слово или даже поступок. Только Алесану он может рассказать о том, что испытывал к Ладе, только Алесан знает, что ужасаться в этих чувствах было решительно нечему. И стыдиться нечего.

– Мы учились в девятом классе, когда появился Кирилл. Он был старше нас – остался на второй год из-за болезни: катаясь на лыжах, упал, сломал обе ноги, позвоночник повредил… И вот пришел в наш класс. Не знаю, понимаешь ли ты, но в школе один класс, один год – это страшно много, это рубеж выше десятилетия в сорок и пятьдесят! Для нас это был человек другого поколения. Мы все на него невольно смотрели снизу вверх – и все, все поголовно девчонки в нашем классе в него влюбились. Разумеется, и Лада.

Она совершенно потеряла голову! Кирилл тоже. Я бы удивился, если бы не потерял… Лада никогда по глазам внешностью не била, но если на нее взглянешь, то уж не оторвешься. Итак, они друг друга полюбили. Ну а я…

Кирилл – он был странноватый такой. Отец то ли существовал, то ли нет, никто о нем не слышал. Его вырастила мать – известная в нашем городе тележурналистка. Очень хорошая, сильная – ее потом в Москву взяли, да она и была оттуда родом. Они уехали, но Кирилла с Ладой уже нельзя было разлучить.

Мы боролись за Ладу, как дикие звери, дозволенными и недозволенными приемами. Но если Кирилл боролся за свою любовь, то я… я защищал себя. Ту часть себя, которая отрывалась с Ладой. А это было не то что пальчик от пальчика отрезать!

Конечно, это был в какой-то степени шиз. Тогда я и начал интересоваться психиатрией, хотя всегда, сколько себя помню, хотел быть только хирургом, как отец и дед.

– Знаменитый Григорий Налетов? Тот, что из рода колдунов? – с уважением сказал Алесан, для которого пребывание в болдинской больничке отнюдь не прошло бесследно.

– Вот-вот. Не забыл? Деревня Дрюково и ее обитатели. Ведьмы-кошки, «хомуты» на редьке, осиновые поленья в колыбельках вместо детей-обменышей, украденных лешими, домовые шастают по ночам, оборотни бродят в округе… Фантастика большая и малая! Дед, впрочем, был сугубым реалистом. Мог сделаться знахарем, но сбежал в город и стал хирургом. Мы с отцом уже следом. Предполагалось, между прочим, что Лада тоже в медицинский пойдет. Не пошла. Думаю, из-за меня и Кирилла. Выбрала нечто среднее, ни нашим ни вашим, – химбиофак. Ты вообще понимаешь, о чем я говорю? – спохватился он вдруг: Алесан как-то подозрительно притих за спиной. Не заснул ли часом?

– Не сплю, не бойся, – зевнул тот. – Давай еще говори.

– Собственно, я все уже рассказал. Что было потом, ты и сам знаешь. Мама простыми словами дала мне понять, что вражда к Кириллу вызвана причинами «непристойными и противоестественными». Это меня так потрясло… не оскорбило даже, а поразило: вдруг и в самом деле?! – что я съехал из дому в общежитие. Потом уехал в Болдино, потому что Кирилл и Лада по-прежнему встречались. Все надеялся, что в один прекрасный день сестра мне позвонит и скажет: все кончено, ты был прав, – но вместо этого она вышла за него замуж…

Алесан сидел тихо-тихо. Потом опять зашевелился, распрямляя затекшие ноги, и сказал с ноткой нерешительности:

– И все-таки я одного не понял…

«Одного? – едва не расхохотался Герман. – В этом-то море бессвязной, фрейдистской, психоаналитической чепухи не понять только одного?! Интересно, чего же именно?»

– Ну? – пошевелил он локтем.

– Почему ты все-таки так ненавидел Кирилла?

И опять Алесан угодил в точку. Задал тот самый вопрос, который всегда стоял перед Германом! Но все же он попытался ответить – не столько другу, сколько себе самому:

– Да очень просто. Дело здесь даже не в Ладушке. Просто всегда, с первого мгновения нашей встречи, я знал, что он тоже ненавидит меня. И все, что он делал, он делал не из любви к ней, а из ненависти ко мне!

Он еще успел расслышать удивленное восклицание Алесана, и тотчас спокойная тьма за пределами охотничьего домика вдруг вспыхнула двумя белыми огнями и с рычанием набросилась на него.

Когти пронзили сапог, и Герман не сдержал крика.

Одним ударом проломив перекладину, тигр просунул лапу в домик и запросто выдернул бы Германа наружу, если бы три другие жерди не оказались более прочными.

Герман как безумный шарил по полу, пытаясь найти штуцер. Да где он?! Только что рядом был!

Что-то вцепилось ему в плечи сзади, рвануло, повалило.

Как, и там тигр?!

До Германа не сразу дошло: это Алесан опрокидывает его наземь, чтобы удобнее было стрелять.

Ну уж нет! Тигр напал с его стороны – значит, это его тигр!

В этот миг правая рука наткнулась на штуцер, стиснула.

Герман выстрелил сразу из обоих стволов полулежа, и отдача была так сильна, что его буквально придавило к полу. Все же он увидел, как темный ком отлетел от решетки. И тотчас над головой дважды оглушительно полыхнуло: Алесан, конечно же, не мог остаться не у дел!