Князь сердца моего - Арсеньева Елена - Страница 36

– Если бы Лелуп раньше не сбросил ее прямиком в Березину! – сердито пихнул его в бок де ла Фонтейн, ревниво поглядывая на Анжель, но она с таким ужасом стала всматриваться в ряды шедших по мосту, что у Оливье отлегло от сердца, и он нашел холодные пальцы Анжель и поднес их к губам.

Гарофано хмыкнул и покачал головой, с недоумением поглядывая на своего товарища. Санта Мария, что с ним происходит?! Гарофано, предпочитавший пухленьких, бойких на язык неаполитанок, не мог понять, что де ла Фонтейн нашел в этой, прямо скажем, полковой шлюхе, от чего потерял голову.

Гарофано зевнул, огляделся, размышляя, как бы это им половчее втиснуться на мост, и вдруг ахнул:

– Император! Смотрите, император!

Оливье и Анжель привстали на стременах, вглядываясь в группу людей, одетых с особой пышностью. Анжель обратила внимание на высокого, очень красивого человека. Он вел свою лошадь в поводу, поскольку верхом было опасно ехать: мост оказался настолько непрочным, что трясся под колесами каждой кареты, словно вот-вот развалится. Более этот человек ничем не напоминал других. Костюм его был вызывающе нарядным и совсем не вязался с обстановкой, особенно с трескучим морозом. С открытым воротом, в бархатном плаще, накинутом на одно плечо, с вьющимися волосами и в черной бархатной шляпе с белым пером, он больше походил на героя из мелодрамы, чем на военного.

– Император очень красив. И держится бодро! – пробормотала Анжель, но Оливье, проследив за ее взглядом, усмехнулся:

– Вы не туда смотрите, дорогая. Это Мюрат, неаполитанский король и любимец женщин. Как говорят русские, ему все – как с гуся вода. А император – вот он.

Оливье указал на невысокого человека в бархатной куртке на меху и такой же шапке, с длинной тростью в руке. Анжель разочарованно вздохнула: лицо императора показалось ей вполне заурядным. Видно было, что он замерз, но старался держаться с достоинством. Взмахами руки он торопил переправу: понтонеры из воды кричали, что лед начинает трескаться и мост вот-вот рухнет.

– Чего мы ждем, де ла Фонтейн?! – воскликнул Гарофано. – Думаешь, русские век будут гоняться за призраками в Борисове? Чичагов[42] вот-вот спохватится и подведет свою артиллерию. Тут-то нам и придет конец.

– В нашем положении смерть не самое большое зло, – пробормотал де ла Фонтейн. – И не надо слишком жалеть о тех, кого Бог уже призвал к себе: они умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мы о себе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни? Бегство ряженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложилась пословица: «Голодный француз и вороне рад!» – Он криво усмехнулся: – И русский язык благодаря нам обогатился словом «шваль»...

– Ш-ва-ль? – повторил Гарофано. – Что это значит?

– Когда наши вояки во время отступления меняли в деревнях своих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C’est un bon chеval»[43]. Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы только на живодерне, поэтому все, ни на что не годное, теперь зовется у русских – шваль. Посмотрите! Это мы – шваль!

Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлением увидела, что он плачет.

– Ради бога! – в отчаянии возопил Гарофано. – Чего ты от нас-то хочешь?!

Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристально смотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле.

Покружившись над лесом, огромная стая ворон с граем понеслась над полем, над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий крик вызвал небольшую панику на мосту.

«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и они восприняли его как предвестие победы, – вспомнила Анжель рассказ Оливье. – А над нами кружит черное воронье... Не заклюет ли оно нас?»

Анжель подняла глаза к небу. Ветер гнал серые клочковатые тучи на западе, а над темным лесным крылом светило-голубело ясное небо.

Там, на востоке, оставалась Россия. Чем была для Анжель эта страна? Темной бездной беспамятства и беспрестанных страданий... Стоит ли жалеть о ней?! Но почему так щемит, так ноет сердце?

– Ну вот что! – воскликнул потерявший терпение Гарофано. – Если вы решили кормиться русскими воронами – на здоровье! А я отправляюсь на мост. А вы как хотите! Addio![44] – И он поскакал с холма, ничуть не сомневаясь, что Оливье и Анжель не замедлят последовать за ним. Так и произошло.

Не зря опасался Гарофано: они упустили благоприятный момент. Император, его свита и гвардия уже переправились, и как ни пытались недавно прибывшие в армию жандармы упорядочить переправу, ничего у них не получалось. Множество людей скопилoсь на мосту, да и вокруг него царило настоящее столпотворение, еще усиленное тем, что ветер донес издалека громы русских пушек. Началась паника. Только первые ряды могли видеть оба моста через Березину, поэтому остальная толпа, не видя мостов, оттесняла к реке всех, кто находился впереди, сталкивая их в реку.

К счастью, Оливье, Анжель и Гарофано находились прямо напротив правого моста и поэтому ступили на него... точнее сказать, были внесены на шаткие настилы. Оливье и Гарофано с ужасом наблюдали, как те самые солдаты, которые ранее, в бою, бросились бы на выручку товарищам, теперь думали только о сохранении своей собственной шкуры, хотя бы ценой жизни других.

Не могло быть и речи о том, что кто-то пропустит вперед женщину или остережется толкнуть ее, а потому Оливье и Гарофано вцепились в Анжель с двух сторон и волокли ее, ограждая своими телами.

– Questo e Inferno! Questo e Inferno![45] – беспрестанно бормотал Гарофано, а Оливье только шипел сквозь стиснутые зубы, когда получал особенно сильные тычки.

Внезапно лошадь Гарофано провалилась копытом меж досок настила, упала, но подняться не смогла и отчаянно забилась, сшибая с ног ближайших к ней людей. Гарофано, вокруг руки которого был обмотан повод, упал одним из первых, увлекая за собою Анжель и Оливье. Какие-то люди наступали на них и тоже падали... Анжель поняла, что задыхается, и испустила отчаянный крик, тут же подхваченный другими. И вдруг она почувствовала, как навалившиеся на нее тела разлетелись, будто по волшебству, а сама она поднята ввысь какой-то неодолимой силою. Чьи-то руки стиснули ее тело, и, как ни испугана была Анжель, она ощутила животную похоть этих рук и испустила крик, в котором выразился весь ее ужас перед неотвратимостью новой жестокой каверзы, которую подстроила ей война:

– Лелуп!

Ибо это был он. Увидев его, краснорожего и косматого, с маленькими свинячьими глазками, Анжель сочла, что настал ее последний час. Руки Лелупа до хруста стискивали ее ребра, однако Анжель как-то извернулась, рванулась – и впилась скрюченными пальцами в лицо Лелупа. Что-то мягко и влажно подалось под ее пальцами; Анжель взвизгнула, словно схватила скользкую змею, а Лелуп взвыл от боли, разжал руки и, прикрыв ладонями лицо, выпустил Анжель.

Она тяжело рухнула на спину Гарофано, который с величайшим трудом выбрался из-под груды человеческих тел. Оба снова упали, и неведомо, чем бы все кончилось, когда б не подоспел Оливье. Они укрылись за обломками кареты и, вцепившись друг в друга, с трудом перевели дух. Оливье и Гарофано как заведенные твердили: «Боже мой!»

Анжель тихонько стонала без слез. С нею творилось что-то страшное. С утра донимавшая тошнота тяжелым комом стояла у самого горла; каждую минуту она ждала, что ее наконец вырвет и станет чуть полегче, но ничего не происходило. Это ужасно напугало ее, однако было нечто гораздо более кошмарное: Лелуп! Сейчас он очухается и снова бросится на нее!

Она приподнялась – и впрямь увидела Лелупа. Людской водоворот закружил его, как щепку, и уже выбросил на стремнину, к спасительному берегу, однако он, будто одержимый, рвался назад, простирая к Анжель свои толстые грязные пальцы. Его топтали ногами, шагая по его животу и голове, но ничто не могло сокрушить Лелупа. Неистощимый запас жизненных сил помог ему подняться, ухватившись за ногу какого-то кирасира. Чтобы устоять, тот уцепился за руку другого солдата, но споткнулся и свалился в Березину, увлекая за собой и Лелупа, и солдата. Кирасир и солдат тотчас исчезли под льдинами, а Лелуп ухватился за козлы, подпиравшие мост. Рядом плавала туша мертвой лошади, на которую он и взобрался. Однако ему все же не удалось дотянуться до края моста, и он тщетно простирал руки, взывая о помощи.