Государева невеста - Арсеньева Елена - Страница 44

Князь Федор глядел на него с насмешливым сочувствием. Ему было совершенно ясно, что именно следует делать Вавиле. Удивительной казалась недогадливость рыжего попа.

– Хочешь вернуться в Луцкое? – еще раз проговорил он голосом змея-искусителя. – Для этого есть только два условия.

Вавила снова помотал головой, выгоняя остатки хмеля.

– Первое, – спокойно сказал князь Федор. – Ты должен умереть.

– У-у-у… – прогудел отец Вавила, пытаясь повторить роковое слово, а рука его в это время воровато скользнула к огромному ножу, лежащему на столе.

– Не бойся, – хохотнул князь Федор. – Я не имел в виду, что ты будешь похоронен на семейном кладбище, хотя лет этак через полста такое может статься. Но пораскинь мозгами… кстати, ты считать умеешь?

– До трех, – угрюмо буркнул Вавила.

– Больше и не требуется. Итак, задачка на сложение. Имеется у нас отец Вавила, состоящий из двух слагаемых: Владимира Луцкого и Семена Уварова. Прикинь, кто останется, если исчезнут и отец Вавила, и Семен Уваров?

– В-в-в… – проблеял рыжий поп, и на сей раз можно было понять, что сие означает «Владимир».

– Ну, понял? – терпеливо спросил Федор.

– Понял, – осторожно прошептал злополучный питомец Лихудов. – Понял, ей-богу, понял! Я просто-напросто сбегу, исчезну – и явлюсь к батюшке под своим именем. Теперь-то он меня не выгонит, теперь-то ему нужен наследник. Луцкое достанется мне!

Он выскочил из-за стола и пошел по комнате вприсядку, но на середине сбился и кинулся было припасть к князевой ручке, однако что-то в его улыбке остановило Вавилу:

– Так? Не так?

– Не совсем так, – осторожно ответил князь Федор. – Если ты сбежишь, тебя начнут искать. И рано или поздно кто-то вспомнит, что именно в тех местах, откуда родом Семен Уваров, в святом постриге отец Вавила, объявился его двойник. Все ясно! Сбежал, скрылся на родине под вымышленным именем! И… и все, поминай как звали, молодой граф Владимир! Еще и отца притянут за обман церкви. Ох, разойдется Синод!.. Ну, ты представляешь. А вот если непутевый отец Вавила через некоторое время помрет и будет похоронен, в той же могилке навеки упокоится и Семен Уваров. А ты сбреешь бороду и поедешь к отцу – вступать во владение хозяйством. Так?

– Так! Так! – взревел отец Вавила, восторженно воздев руки. – Vivat maecenatum caritas! [42] – И тут некая трезвая мысль пробилась сквозь опьянение картинами грядущего: – Вы говорили… вы сказать изволили, мол, два условия, да? Первое, стало быть, мне понятно, я его принимаю с охотою. А… второе? Второе каково?

Он глядел с опаскою, но лицо его озарилось облегченной улыбкою после слов князя Федора:

– Прежде чем проститься с саном и жизнью, отец Вавила должен будет меня обвенчать.

– Милое дело! – возопил рыжий. – Да это же благолепие! Сие мне будет в радость вящую! Это же проще простого!

Он был так умилен, пребывал в таком откровенном восторге, лицо его сияло такой радостной готовностью услужить своему maecenatum, он так часто повторял: «Да это мы раз-два и готово!», что князь Федор пожалел его разочаровать и решил пока промолчать о подробностях, чтоб до поры до времени не напугать своего нового сообщника.

– Постой! – Савка, чудилось, выскочивший из стены, проворно поймал за рукав Вавилу, торопливо идущего по коридору. – Умерь-ка прыть! Сперва мне скажи: видел?

– Кого? – сделал невинным свое конопатое лицо Вавила, но Савка так на него зыркнул, что поп сдался: – Глаза мои при мне пока что. Видел!

– Ну, и какова? – не отставал Савка.

– Красота! – восторженно повел носом Вавила. – Лепота несказанная, неописуемая! Всех притишает, все усмиряет. Уж на что Пырский буян и дубина, а и тот при ней тише воды ниже травы. Она б его на поводке водила, когда б охота приспела. Но для нее словно и нет ничего вокруг. Вот только очень уж бледная. И такая грустная! Глаза, чудится, вот-вот слезами зальются. И еще… еще… – Отец Вавила напрягся, пытаясь выразить те смутные опасения, которые возникли у него при виде прекрасного и печального лица Марии Меншиковой. – Задумчивая она чересчур, отрешенная, словно что-то тяжкое замыслила. Мнится мне, жизнь ей не мила. Как бы руки на себя не наложила! – выпалил отец Вавила – и отшатнулся от Савкина сухого, но крепкого кулачка, вдруг возникшего прямо перед его лицом. – Да ты что, сын мой?!

– А вот что, отче, – внушительно приблизил кулак Савка. – Про это – про это! – ты ему не сказывай. Ни-ни! Скажи, мол, задумчивая – и ладно. Главное, что красивая. На это напирай. А про печаль-тоску, про мысли нехорошие…

– Про это я уже слышал, так что уйми свою инквизиторскую цензуру, Савка, – перебил спокойный голос князя, и его высокая фигура появилась на пороге комнаты.

Савка мысленно стукнул себя кулаком по лбу. Эх, недоглядел… дверь-то, знать, была приотворена!

– Что дальше, Вавила? – спросил князь. – Поладили с Пырским?

– Поладили, как не поладить! Ох, доит, ох и доит он светлейшего! – схватился Вавила за голову. – Золотые часы, табакерка, перстни, отрезы золотой парчи… Ну не счесть, не счесть! Охране тоже перепадает. Да это ладно, тут вот какая была закавыка: в часовенке служить давно никому не приходилось, там все паутиной поросло, пыль, грязь. Меня Пырский сперва в штыки принял: мол, ничего не станется, ежели я светлейшего князя на богомолье свожу с охраною в полсотни пеших и конных солдат…

Он примолк, заметив, как молниеносно переглянулись князь Федор с Савкою, затем оба враз безнадежно покачали головами: полсотни солдат – это чересчур, и даже если удастся каким-то немыслимым образом вырвать Марию из-под охраны, далеко от погони не уйти. Князь кивнул Вавиле, и тот продолжил:

– Однако светлейший тяжко болен. Лежит лежмя. Супруга его женщина хрупкая, все ее силы на хлопоты о нем уходят. Это и сам Пырский понимает, что лучше бы им с места не трогаться. Да и безопаснее оно… И вот, пока мы судили да рядили, пришел к Пырскому один человек из свиты господской… как к себе домой пришел! Они, как я понял, крепко задружили, Пырский и этот черкес.

– Черкес? – свистящим шепотом перебил князь. – Бахтияр, что ли?