Гори, венчальная свеча - Арсеньева Елена - Страница 60

Пристальный взор Баграма сделался тяжелым, словно груз всех этих лет вдруг лег на плечи армянина.

– Видела ли ты мою сестру без покрывала, Рюкийе-ханым?

– Нет, – покачала головою Лиза. – Никогда. Здесь ведь многие так ходят.

– Многие, – кивнул Эбанай. – Особенно те, кто изуродован так же зверски, как моя Гоар. Ведь Бурунсуз по-татарски значит «безносая»…

Лиза зажала рот рукою. И ей почудилось, что она догадалась о дальнейших словах Баграма еще прежде, чем они были произнесены.

– Она не пожелала носить паранджу, повинуясь закону шариата, и ее вынудили навеки скрыть лицо от людей. Я не пожелал подвергаться сюннету[70] , и меня вынудили навеки отказаться от радостей плоти. Ее лишили красоты, что ввергла меня в искушение, а меня лишили того, что довело нас до греха. Нет, до счастья, до безумства, до любви! В семнадцать лет я перестал быть мужчиной и сделался евнухом. Теперь ты понимаешь, почему меня так охотно называют Эбанай, что означает «повивальная бабка»?

Лиза смахнула со щек незаметно пролившиеся слезы.

– Гирей все рассчитал верно, – продолжал Баграм. – Вернуться к своим соотечественникам мы теперь не смели: изуродованы, опозорены…

Гоар переименовали в Гюлизар – злая насмешка назвать ее подобной розе! – и приставили нянькою к маленькому Сеид-Гирею, на которого она обратила всю любовь, еще тлевшую в ее измученном сердце. Она была подле него в Румилии, в Бакче-Сарае, в Буджаке и Аккермане, а потом вместе с ним воротилась в Эски-Кырым. Спустя почти двадцать лет после нашей разлуки!

Все это время я был предоставлен самому себе в приобретении тайных знаний. Ценою тяжких усилий я вернул расположение своих соотечественников: прежде всего тем, что неусыпно стерегу хранилища Суры-Хач. Мне удалось разыскать рукописные книги, в которых говорится о секретах врачевания разных недугов, и моя слава лекаря облетела весь Кырым-Адасы.

– А как же вы встретились с Гоар? – робко спросила Лиза, до глубины души захваченная историей этой жизни и этой любви, так непохожих и в то же время до боли, до тоски похожих на ее жизнь и любовь, ибо все беды и несчастья мира мучительно схожи между собою.

– Я чуть не зарыдал, увидав, что сделало с нею время… Да и она едва сдержала слезы. Мы и по сей день очень похожи внешне. Разве что мне нет нужды закрывать лицо… Ну, если только желая скрыть эту насмешку над бородою – все, что сохранилось от моей мужской сути! – Баграм ожесточенно подергал за то жалкое подобие растительности, которое кое-где обрамляло его лицо. – У меня даже усы не растут, а ведь мужчина без усов – то же самое, что женщина без волос на голове! – Он улыбнулся, и в этой улыбке Лиза прочла горькую привычку смеяться над своею судьбою, чтобы не рыдать над нею непрестанно. – Увы, теперь это уже не моя Гоар. Она окончательно превратилась в Гюлизар-ханым, доверенное лицо господина нашего султана, смотрительницу его гарема и поставщицу новых и новых красавиц на ложе нашего возлюбленного повелителя. Сердце ее всецело занято Сеид-Гиреем, да… Она уверена, что ханом Крыма должен быть он, а не его старший брат, Керим-Гирей. Сеид тоже уверен в этом, потому полностью доверяет Гоар, ценит ее преданность. Но ведь она и в изгнании своем сохранила веру в Господа нашего Иисуса Христа. Значит, я, последний хранитель монастыря Суры-Хач, по-прежнему властен над ее душою. Моя Гоар живет между ненавистью и любовью: к Сеид-Гирею, отпрыску рода ее истязателей и в то же время ребенку, коего она взрастила; ко мне, живому напоминанию о страданиях и в то же время ее последнему кровному родственнику, последнему связующему звену с верою отцов. Она любит Сеид-Гирея, но никогда не причинит мне вреда по его указке. Она покорна мне, но никогда не сможет пойти против воли Сеид-Гирея…

– А он? Он-то хорош с вами? – участливо вопросила Лиза.

– Аллах кереметли! – усмехнулся Баграм. – Бог милостив! Я поддерживаю его уверенность в том, что зеркало, кубик и сабля, найденные в зыбунах под Аккерманом, принадлежали самому Джамшиду или какому-нибудь ужасному ифриту, и не устаю любоваться этими поистине диковинными предметами, несмотря на неудовольствие Гюрда, который трясется над ними, как нянька над дитем. Я всегда готов дать совет дивану. Я лечу самого султана, весь его гарем и всех воинов. Со мною все почтительны, даже Гюрд…

– Гюрд? – повторила Лиза, удивленная, что, когда Баграм произносит это злое, короткое, как свист ятагана, имя, в голосе его звенит отголосок страха. – Кто же он?

– О Рюкийе… – тяжело вздохнул Баграм. – Гюрд, по кличке Беязь, что значит «белый», – имельдеш[71] Сеид-Гирея, чорбаджи-баши[72] и хранитель священных предметов Джамшида. Говорят, волшебная сабля слушается только его. И чего бы я только не дал, чтобы тебе не встретиться с ним никогда!

Трудно поверить, что Сеид-Гирей так ни о чем и не проведал. Гюлизар-ханым и эфенди Баграм молчали, будто воды в рот набрав, и Сеид-Гирей знал только то, что знал: сколопендра укусила Рюкийе, но Эбанай ее излечил. Сеид-Гирей дотошно выспросил Рюкийе о боли и страхе, которые она испытала, а потом неистово овладел ею. Лиза, распятая его сухим, жарким, сильным телом, думала, что ее любовник был бы еще более пылок – как адский пламень! – когда б узнал о том ужасе, которого натерпелась Рюкийе в потайном ходе. Однако рассказать ему об этом было все равно что самой себе затянуть на шее удавку.

Жизнь Рюкийе была жизнью затворницы. Встречаться с другими невольницами Лизе запретил Сеид-Гирей, да и сама она этого не желала, а встречи с Чечек просто побаивалась. Жаль было, однако, что по этой причине она не могла выходить к водоему: началась ужасная жара, и гаремницы не вылезали из воды. До Лизы то и дело доносились веселый визг и плеск, а она изнемогала от духоты и зависти. В конце концов они вместе с Баграмом, который старался проводить у нее все свободное от служения в диване время, упросили Гюлизар-ханым устроить в комнатушке, смежной с Лизиной опочивальней, нечто вроде холодной мыльни. Комнатушка была чуть просторнее кенефа[73] , освещалась лишь незарешеченным оконцем почти под самым потолком; однако в ней разместились два чана: полный прохладной воды и пустой. И вот теперь Лиза, когда зной слишком уж томил ее, то и дело пробиралась в свой хамам и вволю обливалась там холодною водою. Комнатушка имела две двери: одна, всегда запертая, вела в общую залу и опочивальню Чечек, а другая – в Лизин покой.