Гори, венчальная свеча - Арсеньева Елена - Страница 58

Татары закачали головами, зацокали языками. Лизе страсть как хотелось, чтобы кто-нибудь попросил показать эти чудесные вещи.

Как вдруг ее словно по глазам ударило! Она внезапно заметила, что под расписною стеною, как раз напротив потайных отверстий, стоит какой-то человек. Лиза отшатнулась: на миг ей почудилось, что это Гюлизар-ханым, обнаружив ее исчезновение, прибежала в диван… но почти тотчас она поняла свою ошибку. Незнакомец очень напоминал великаншу, особенно ростом, статью и огромными черными глазами, да и облачен он был в черные одежды, однако это, несомненно, был мужчина с куцею бороденкою, тяжелым, полным лицом, мясистым носом. И вот этот-то человек пристально всматривался в гляделки, сквозь которые ему, конечно же, были видны чьи-то блестящие глаза…

Лиза не стала ждать, пока он очнется от столбняка, в который его повергло недоумение. Она повернулась и кинулась бежать вниз по ступенькам, но запуталась в длинных юбках, споткнулась, схватилась за стену, чтобы не упасть… и тут что-то ожгло ей руку у локтя, да так, что Лиза невольно вскрикнула.

В свете факела она увидела, что на ее руке сидит отвратительное желто-зеленое чудище вроде огромной толстой сороконожки со множеством коротких рыжих лап.

Тошнота подкатила к горлу, Лиза едва не грянулась оземь, но тут страшная сороконожка скатилась с нее, и Лиза, прижимая к груди укушенную руку, горящую, будто в огне, бросилась по подземному коридору.

Она пролетела почти полпути и вдруг увидела то, на что не обратила внимания в первый раз: от более широкого основного хода влево ответвлялся узкий рукав. Но даже и мысли о том, чтобы разведать этот путь, не возникло у Лизы. В голове кружились огненные колеса, тошнило все сильнее, Лиза боялась, что ноги откажутся служить и она упадет без сил, а если ее здесь найдут, это верная погибель: сразу ясно, что она искала путь к побегу!

Теперь страх жег ее сильнее, чем даже боль. Она поняла всю безумную опасность поисков подземных ходов, подглядываний, подслушиваний. Жуткие, желтые, застывшие глаза Сеид-Гирея, чудилось, наползают на нее из тьмы со всех сторон… Одно оставалось спасение: как можно скорее незамеченной добраться до своих покоев и запереть потайную дверь.

Лиза уже и не помнила, как дотащилась до лестницы, как вползла по ступенькам в опочивальню.

А вдруг дверь не сдвинется с места? Вдруг она закрывается иначе, чем открывается?

Цепляясь за стены, Лиза добралась до окна, ухватилась за чугунные лепестки, с невыразимым облегчением услышала тяжелое шевеление плиты за спиною и упала беспамятная.

– Будь я магометанин, меня называли бы эффенди[67] , но я презренный гяур, не пожелавший предать своей веры и омывший ее кровью, а потому меня кличут Эбанай.

Черные глаза незнакомца, сидевшего на краешке постели, ласково смотрели на Лизу.

Она недоверчиво приподняла брови:

– Эбанай? Но ведь это по-татарски повивальная бабка?

Он слабо улыбнулся:

– Вот именно. Я ведь врач – придворный лекарь господина нашего, султана Сеид-Гирея.

– Это он прислал тебя сюда? – потупилась Лиза.

– Нет. Сестра моя, ты знаешь ее под именем Гюлизар-ханым, привела меня, когда нашла тебя лежащей без чувств. Скажи, Рюкийе-ханым, что случилось с тобой, почему сознание покинуло тебя столь внезапно?

Лиза покосилась на свою руку. Никакой боли, никакого жжения: белая повязка источает дивную прохладу и аромат.

– Меня ужалила какая-то страшная тварь, – пробормотала она, отведя глаза. – Желто-зеленая, огромная…

Эбанай кивнул, устремив задумчивый взор в окно.

Лиза украдкой взглянула на него. Это был тот самый человек, который в диване поразил ее своим сходством с Гюлизар-ханым. Понятно, они похожи, коли брат и сестра! Что-то такое говорила злобная Чечек про этого брата, какую-то гадость… никак не вспомнить. Да и не это было важно, а совсем другое: в самом ли деле Эбанай заметил чьи-то глаза, подглядывающие сквозь потайные отверстия в стене, и понял ли он, чьи это глаза? И слышал ли кто-нибудь Лизин вопль в подземном ходе?

– Сороконожка, да-да… – снова кивнул Эбанай. – Не эта ли? – Он нагнулся и поднял с пола желто-зеленое чудище, держа его за одну рыжую крепкую ногу.

Лиза взвизгнула, забилась в угол постели.

– Сколопендра. Не бойся, она теперь мертва. Гнусное существо! Укусы ее весьма болезненны. Но я остановил ток крови в твоей руке, выдавил зеэр[68] сколопендры, а потом наложил повязку, пропитанную маковым соком и отваром тысячелистника, который уничтожает воспаление.

– Боже мой! – воскликнула перепуганная Лиза. – Неужели здесь была еще одна сколопендра! – Она тут же прихлопнула рот ладонью, но было уже поздно…

Эбанай устремил на нее пристальный взор, и у Лизы пересохло во рту. «Он видел! Я пропала! А теперь, когда я так глупо проболталась, и вовсе понял все!»

– Дело в том, Рюкийе-ханым, – молвил Эбанай все так же мягко и доверчиво, как если бы беседовал с ребенком, – что сколопендру часто встретишь на Карадаге, в скалах у моря, меж камней, в подземельях, но в дома они забираются нечасто. Едва ли Хатырша-Сарай кишит ими! Я нашел ее, конечно же, в потайном переходе, на ступеньках, там, где она укусила тебя.

Лиза только и могла, что беспомощно воздела очи и уставилась на Эбаная, будто дитя, которое ожидает порки, или жертва, ждущая последнего удара… И не поверила себе, узрев его печальную улыбку.

– Ничего не бойся от меня, Рюкийе-ханым, – тихо проговорил он. – Я ведь видел твои глаза там… ты поняла?

Лиза слабо кивнула.

– Ты испугалась напрасно. Конечно, ведь ты еще не знаешь меня. Но получается, я отчасти виновен в том, что приключилось с тобою. Никто ни о чем не узнает. Гирею известно лишь то, что ты подошла к окну и на тебя бросилась сколопендра. Он весьма встревожен, поверь, и приказал мне печься о тебе неусыпно. Уж не ведаю как, но ты задела его каменное сердце… На благо ли, на печаль – Бог рассудит!

Лиза нерешительно смотрела на Эбаная. На первый взгляд ему было лет сорок; правда, тучность старила его. Лицо это могло бы показаться даже красивым, когда б не тяжелые, обрюзглые щеки и не беспросветная тоска в больших умных глазах. Этой тоскою и доброю, мудрою улыбкою он вызывал доверие. Лиза успокоилась было, но оставалось еще одно, что продолжало тревожить.