Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена - Страница 47

Смочил бледные виски, в который раз подивившись изощренной красоте этого точеного лица. Как у них, у магометан, зовутся прелестницы, против которых даже пророки не могут устоять? Пери? Да, пери, а еще – гурии. Нет уж, здесь лежит кто угодно, только не кроткая гурия. Скорее уж фурия.

Вот именно! Неистовая фурия!

Белые, напоминающие яблоневые лепестки веки царицы дрогнули. Приходит в себя? Или сочла, что уже можно прийти в себя? Кто их разберет, этих варварок!

Слегка раздулись ноздри точеного носа, приоткрылись побледневшие губы… и Бомелий от души пожелал, чтобы никто, кроме него, не услышал шепотка, слетевшего с этих прелестных уст, ибо царица на грани беспамятства призвала не богоданного супруга, даже не Аллаха своего запрещенного, не черта помянула, в конце концов, а… брата.

– Салтанкул… Салтан…

Дьявольщина! Неужто и впрямь она без чувств и не соображает, что несет? И так уже не раз и не два достигал ушей Бомелия прелукавейший шепоток о том, что любовь царицы к брату Салтанкулу, в святом крещении Михаилу, превосходит всякие разумные пределы. Что, если и до царя тоже дошли слухи нехорошие?!

Иван Васильевич подался вперед и тяжело склонился над женой. Веки ее распахнулись, взгляд черных, живых, огненных очей скрестился с угрюмым взглядом серых царевых глаз.

– Ладно, – проронил он чуть слышно. – Будет твой Салтанкул окольничим, черт с ним. Только, прошу тебя, не бери больше греха на душу, язычница! Плохо, видать, тебя нашей вере учили, если забыла, что за самоубийство в аду гореть будешь.

Бомелий сумел сдержать насмешливую дрожь бровей. Он сам являлся перекрестом, приняв православие, повинуясь царевой воле, лишь год назад, и понимал царицу, как никто другой. Душа не желает считаться с догматами новой веры, хоть ты тресни. Впрочем, в том, что у царицы вообще есть душа, Бомелий как врач и как человек порою сомневался. Одно только тело у нее – совершенное, прекрасное, обольстительное, бесстыдное, ненасытное тело…

«Надо бы мне жениться, – вдруг с тоской подумал архиятер совершенно по-русски. – Не дело так-то облизываться на чужое, тем паче – на государево!»

С трудом разогнав похотливые помыслы, Бомелий вернулся мыслями к царицыному поступку. Так вот, значит, из-за чего сыр-бор разгорелся! Государь отказался назначить Салтанкула-Михаила Темрюковича окольничим, то есть даровать ему боярство. Ну, еще бы! Хоть и кичатся Черкасские, ведут-де они свой род от кабардинского князя Инала, происходившего от султанов египетских, для русских бояр родство это – тьфу на палочке. Многие из них могут исчислить свое происхождение с времен поистине незапамятных, от самого Рюрика (и государь – в их числе), а сей Инал помер какую-то сотню лет назад, так что сам Темрюк Айдаров, отец царицы, всего лишь правнук его. Это ли древность? Это ли родовитость? И вот вам, пожалуйста – царица для брата боярства требует! Но сейчас видно – будет ему и боярство, и чин окольничего, и поместья, и жалованье подобающее… небось даже та самая пресловутая лежанка в покоях взбалмошной черкешенки будет слажена!

– Все вон, – негромко бросил царь, и боярыни с боярышнями испуганной стайкой выпорхнули из покоев, с явным наслаждением ловя прохладный воздух сеней.

Бомелий замешкался на пороге, следя, чтобы все ушли, никто не затаился в укромном уголке, и увидел, как царь одной рукой грубо задирает одежды жены, а другой подтягивает к себе одну из плетей, кои во множестве были разбросаны в ее покоях: витые из разноцветных ремешков, с самыми затейливыми рукоятками, некоторые – с вплетенными в них свинчатками, некоторые – более напоминающие навязни,[33] а не плети. Еще Бомелий успел углядеть, как царица с силой рванула на себе летник, сшитый наподобие черкесского бешмета и туго облегающий ее стан, и обнажила грудь, потом услышал ее сладострастный, горловой смешок – и поспешил захлопнуть дверь, как никогда остро ощущая необходимость жениться… желательно прямо сейчас, сию минуту!

Итак, все ссоры царя с супругой оканчивались одинаково. Тем же, с чего и началось их знакомство.

В тот сухой октябрьский день выехали на большую охоту. Царь любил охотиться под Коломенским, где зайцев водилось несчетно. Тамошняя псарня была необычайно многочисленна, но держали здесь не лютых кобелей-волкодавов, годных загрызть и медведя, не юрких лаек, а легконогих, пронзительно-стремительных курцев-борзых, пригодных к погоне за ошалелым от страха косым. Любимым занятием царя было сочетать собачью гонку с соколиной охотой, а потому двор ловчих птиц в Коломенском был также многочислен и ухожен.

Государь выехал в поле с большой и шумной свитой. Он был в золоченом терлике,[34] в котором его поджарая стать смотрелась особенно привлекательно. Как никогда, Иван Васильевич сам напоминал хищную птицу, да и чувствовал он себя по-соколиному легко и свободно. В последние дни нестерпимо щемило тоской сердце, а нынче как-то все отошло-отлетело: и незабываемая потеря Анастасии, и позорная неудача с польским сватовством, и мучительные Бомелиевы откровения. Все забылось – осталось лишь это просторное поле, уже по-осеннему прилёглое, с промельками желтизны в траве, посвист ветра в вышине, разноцветные релки вдали, веселый людской гомон, нетерпеливая собачья разноголосица – да неподвижные птицы на «клетках» за плечами ловчих сокольников.

«Клетки» являли собой деревянные рамы, сделанные из нескольких нашестей. На этих нашестях сидели, нахохлившись под клобучками, прикрывавшими головы, соколы. На ноги птиц были надеты особые опутенки с продетыми сквозь них тоненькими ремешками-должиками. Должики привязывались к нашести и не давали птице спорхнуть. Движение ловчих сокольников сопровождалось мелодичным перезвоном: ведь чтобы птица не могла утаиться в кустах с добычей, к ее хвосту привязывали бубенчики. Эти самые бубенчики и наполняли стылый осенний воздух тем чудным перезвоном, который так радовал сердце царя.

Кроме того, соколы сидели на рукавицах у некоторых ловчих и охотников. На одну из таких птиц и косился беспрестанно Иван Васильевич со смешанным чувством восхищения и досады. Именно эта досада, а вернее, зависть и была той ложкой дегтя, которая несколько портила ему наслаждение сегодняшним днем. Птицей был белый кречет…

Кречетов царь полагал наилучшими из ловчих птиц. По стремительности, легкости полета и меткости броска с ними могли сравниться только ястребы, однако ястребы, как известно, сами бросаются на добычу, ими травят с руки, вдогон дичи, а кречетов надобно напускать. Именно это высокое, вдохновенное мастерство сокольего напуска и любил Иван Васильевич до сердечного стеснения, поэтому и предпочитал ястребам кречетов. Их отлавливали для царской охоты на берегах Печоры, на скалах, подманивая птиц на голубиное сладкое мясо, а потом обучали охотиться. Зная любовь царя к кречетам, все прочие старались иметь у себя именно этих крупных, порою чуть ли не в аршин ростом, серых, пестрых, бурых или красноватых птиц. Реже всех попадались и дороже всех ценились белые кречеты.

Вот на такого и косился сейчас царь.

Белого кречета, облаченного в шитый разноцветными шелками, серебром и золотом клобучок, а также в украшенные жемчугом нагрудник и нахвостник, держал на рукавице сокольник недавно появившегося при дворе князя Темрюка Черкасского, сидевший на белом же скакуне и сам являвший собой зрелище не менее великолепное, чем редкостный кречет. Это был совсем еще мальчишка, юнец безусый, но до чего хорош, стервец! В нем не было мягкой, припухлой бабоватости всеобщего обольстителя Феденьки Басманова – черты юного лица, чудилось, проведены резцом по слоновой кости. Длинные, к вискам, скромно потупленные глаза, брови вразлет от переносицы – но как же тонки и шелковисты эти брови, как нарядны круто загнутые ресницы, как нежно розовеет румянец на скулах и по-девичьи туги вишневые губы…