Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена - Страница 105

Надежды на иной исход затянувшейся, тягостной войны, на присоединение к России новых земель, покорность надменной Польши воодушевили государя настолько, что он даже помолодел. Единственное, о чем жалел сейчас, это об отсутствии рядом Анницы. Уж она бы разделила с мужем радость, как умела делить его беды и горести! Однако на сей раз царь благоразумно оставил жену дома: она была беременна.

Вот уж чего меньше всего он мог ожидать, на что надеяться… Сыновья взрослые, впору внуков нянчить, а тут вдруг зачалось дитя. Первое время Иван Васильевич даже верить в такое диво опасался, донимал верного Елисея придирками, изводил повивальных бабок, однако все в один голос твердили: государыня Анна Алексеевна в тягости, и, если Бог даст…

А Он не дал. Не дал!

Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену в постели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в голове привычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анница оступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Чудо, как шею не сломала, чудо, как сама осталась жива после такого пролития крови. Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво: выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее и успокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток еще нарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом, да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны, мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти, разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленное состояние, в котором он находился.

Странное такое было чувство… Анницу он не то что полюбил: чувствовал к ней неутихающую страсть, влечение – и в то же время безоглядное, огромное доверие. Может, это и есть любовь? Кто его знает, что она такое… И вот теперь это чувство расплылось, как расплывается поутру сон, только что казавшийся ярким, многоцветным, запоминающимся навеки. Пошли минуты суетливого дня – и нет ничего, все забылось. Ну в самом деле, какое влечение можно испытывать к бледной, немочной, даже зеленоватой какой-то женщине, вдобавок непрестанно истекающей сукровицей, из-за чего к ней на ложе взойти нельзя. Запах сукровицы ощущался, даже когда государь просто склонялся поцеловать жену. Тоже черт знает что такое! Отроду кровавый дух его не пугивал, ни на поле брани, ни в подвалах слободы, ни на Поганой луже, где слетали головы под топором палача. А тут едва сдерживался, чтобы не кривить брезгливо рот, не обижать Анницу.

Конечно, ее следовало пожалеть… Он и жалел, однако к жалости все чаще примешивалась обида. Как же она могла быть столь неосторожной? Почему не береглась, нося ребенка? Чай, не абы кого носила во чреве – маленького царевича! Могла бы сообразить, что этакое чудо, случившееся с ними обоими, надо оберегать со всем тщанием и попечением! Ну да – молодая, крепкая баба, думает, ей все как с гуся вода. И вот вам, пожалуйте!

Было такое чувство, будто он сделал Аннице драгоценный подарок, отдал ей самое дорогое, что только имел, а она сей дар небрежно расточила, разбила, опоганила… словно бы насмеялась над его любовью и доверием. Выходит, и на нее нельзя надеяться? Выходит, и она способна обмануть?

Вот что было самым тягостным – утрата доверия к жене. Вновь сомкнулись вокруг мрачные тени, вновь замаячил призрак измены. И чем далее шло время, тем сильнее становилось отчуждение между царем и его молодой женой.

Анница тоже чувствовала, что прежнее счастье утекает, словно кровь из ее исстрадавшегося тела. Была без сознания, когда случился выкидыш, но все же помнила эту мучительную боль – не только телесную, но и душевную, словно вышел из ее тела не комочек плоти, а сгусток былого счастья. И все почему? Из-за ее собственной неосторожности, из-за дурацкой случайности! Было бы легче, окажись виноват какой-то лиходей – ну, скажем, толкнул бы ее кто-то… Теперь Анница в глубине души гораздо лучше понимала своего супруга, который склонен был в каждом постигающем его несчастье видеть вражьи происки. Если знаешь, что в твоей беде виноват кто-то другой, не ты, – она легче переносится. Куда проще – и для души спокойнее – роптать на человека, чем на Бога. А если себя винить, так и вообще тягостно…

Увы, Аннице некого было винить, кроме себя. Она чувствовала себя не просто больной и несчастной – преступницей, заслуживающей кары. И наказание ей уже было отмерено: видеть холод в глазах мужа, видеть, как тает его любовь, былая нежность сменяется равнодушной брезгливостью, а почтение и подобострастие окружающих – насмешливым пренебрежением.

В этом состоянии ей особенно жадно хотелось видеть рядом добрые, благодарные глаза. Она готова была на все, чтобы услужить служащим ей, купить их любовь и признательность. И конечно, княгиня Воротынская, бывшая при первой государыне, Анастасии Романовне, старшей боярыней, да и теперь пользовавшаяся всеобщим почитанием, выбрала очень верную минутку, обратившись к больной царице с малой просьбою: дать место во дворце одной бедной сироте, отцу которой ее супруг, знаменитый воевода Михаил Иванович, был обязан жизнью. Ничего о дочери своего спасителя Воротынский-де не знал, вот девчонка и выросла после смерти родителей в Немецкой слободе, а прослышав об этом, Михаил Иванович решил немедленно снять с души грех неблагодарности. Сам воевода не смог явиться, пасть к ногам государыни, поскольку чуть оклемался от застарелой хвори, от которой его с трудом исцелил архиятер Бомелий, ну и вот – прислал жену просить. Звали ту девушку Анной Васильчиковой, и поскольку была она девицей худородною, ни о чем особенном и речи идти не могло: в ближние боярышни она не годилась, даже в спальницы, ибо туда брали только девиц из приличных семей. Да ей хоть какое-нибудь местечко, лишь бы во дворце!

Анница даже не задалась вопросом, почему князь Михаил Иванович сам не пригреет в своем немаленьком и весьма богатом доме девочку, отцу которой он столь обязан. Воротынский славился не только беззаветной храбростью, но и величайшей скаредностью. Вечно считал себя обойденным воинской добычею и наградами. А от царя добра не убудет, как известно! Вдобавок Анница так старалась расположить к себе людей, что ей все средства были хороши. И безродная сиротка Аннушка Васильчикова была отправлена не в поварскую, какой-нибудь чистильщицею рыбы, не в убиральщицы покоев, на грязную работу, а определена в сенные девушки. Надлежало ей отныне сидеть в сенях под дверьми царицыных покоев, чтобы видеть приходящих и своевременно ближней боярышне государыни об сем докладывать, дабы та упредила царицу, а она бы могла к приходу гостей приготовиться.

Рыжая пригожая девушка, от смущения не поднимавшая глаз и не умевшая двух слов связать, кинулась великодушной госпоже в ноги и вообще выглядела ошалевшей от счастья. Воротынская тоже казалась более чем довольной.

Анница обласкала сиротку и простилась с княгиней, чуть ли не впервые за последнее время почувствовав себя счастливой от того, что кто-то поминает ее добрым словом. Да и государь, явившийся проведать жену, приветливо пошутил насчет новенькой придверницы. Сначала удивился: откуда, мол, такая взялась?! – а потом милостиво сказал, что русские девки, даже и самые низкие родом, куда краше английских королев, которые, как известно, тоже рыжие, да на них небось и глядеть тошно. То-то замуж никак не выйдут, так затянувшимся девством и маются, грымзы-перестарки, а потому лезет им всякая дурь в голову насчет прав английских купцов в Московском государстве!

Борису Годунову, который при сем присутствовал, было известно, что между царем и упомянутой королевою произошла очередная эпистолярная размолвка, вот Елизавета и получила словесную плюху. Он улыбнулся в ответ государю и вскользь заметил, что новая придверница и впрямь удивительно хороша. Иван Васильевич снова окинул девушку взглядом, одобрительно кивнул – и вошел в царицыны палаты.