Дуэль на брачном ложе - Арсеньева Елена - Страница 31

Тогда Егор Петрович решился идти сам. Вооружив кучера на всякий случай своими двумя пистолетами и саблею, он сел верхом на отпряженную лошадь и поехал, сам не зная куда. Блукал он, блукал, покуда не наткнулся на сию корчму, оказавшуюся вовсе не почтовою станцией; вдобавок здесь нельзя было сыскать ни лошадей, ни подмоги, и куда теперь ехать во тьме, где искать помощь, он не представлял и почитал жизнь и честь свою вовсе пропащими.

Маша выслушала эту печальную повесть – и неведомое прежде ощущение: некий будоражащий, азартный холодок, – вдруг охватило ее. Она еще не знала, что этот холодок – предчувствие нового опасного приключения – на долгое время станет для нее заменою счастья, одним из движителей ее существования, ибо судьба наделила ее, в придачу к нежной, женственной внешности, отвагою и азартом заправского бретёра, и опасность, вернее, одоление страха перед опасностью, скоро сделается для юной баронессы Корф необходимейшей приправою к унылой будничности существования. Сейчас же она понимала лишь, что непременно должна помочь этому пригорюнившемуся, отчаявшемуся мальчику. И не только должна – ей этого безумно хотелось!

– Вот что, сударь мой, – проговорила Маша и снова подивилась твердости своей речи, – сколь мне понятно, оставлять поклажу вашу бог весть где на ночь нежелательно?

Тот вяло кивнул.

– Так чего же вы сидите здесь?

Граф безотчетно вскочил, в недоумении уставясь на юную незнакомку, говорившую столь повелительно.

– Но я же… я не знаю, где…

– Погодите, – прервала его Маша. – Вы совсем промокли! Данила! Разбери-ка чемоданы свои и дай графу приличного платья!

Егор Петрович что-то залепетал, отнекиваясь, но Маша так убедительно доказала ему, что уже через час пребывания в холодной, мокрой одежде он свалится в жестокой лихорадке и не только поисков продолжать, но и вовсе миссии своей никогда выполнить не сможет, что граф послушно отправился переодеваться, тем более что Данила содержал себя всегда не только в чистоте и опрятности, но даже и в немалом щегольстве. Тем временем Маша велела кучеру оседлать трех лошадей из своей упряжки для верховой езды, а сама, весьма немилостиво ткнув под ребрышки Глашеньку, велела подать амазонское платье. Переодевшись в два счета (скорее графа, который от горя своего несколько отупел и шевелился медленно), Маша вновь вышла в общую горницу и вместе с кучером и Данилою приступила к хозяину корчмы с придирчивыми вопросами об окрестных местах. Человек он оказался сметливый: едва только от страха, в какой вогнал его граф, оправился, мигом прикинул, что лужа, столь топкая, чтобы в ней телега безнадежно увязла, могла находиться только верстах в пяти восточнее корчмы. Ежели ехать к границе и на первом же повороте свернуть с проезжей дороги на лесную тропу – а она, уверял хозяин, для лошадиных копыт весьма удобная, – то не более чем через час удастся выехать на край той топи.

Появился переодетый в сухое Егор Петрович, в сухом плаще, и был удивлен до остолбенения, узрев уже вполне готовую в путь спасательную экспедицию. Его робкие, невразумительные возражения Маша отмела небрежным пожатием плеч и вскочила в седло по-мужски, благо широкая юбка вполне позволяла сие.

– Вперед! – скомандовала Маша и ринулась безоглядно во тьму и мокрядь с такой радостной готовностью, словно бы ей предстояла упоительнейшая скачка по залитому солнцем цветущему лугу.

Данила и кучер Васенька, ошеломленные столь внезапным преображением своей печальной барышни в отважную девку-богатырку, ринулись следом, держа привязанные к шестам фонари и еще запас крепких ременных гужей, чтоб, ежели понадобится, повозку вытянуть, и даже два топора – рубить деревья, ежели потребуется мостить гать.

Проехавши тем путем, которым посоветовал следовать корчмарь, добрались до какого-то обширного топкого места, и ободренный Комаровский начал изо всех сил кликать по имени своего кучера. Звали того Зигмунд, и очень скоро надсаженный голос Егора Петровича, беспрестанно выкликавшего имя сие во тьме, стал казаться усталой Маше сиплым кликом какой-то ночной бессонной птицы. Тщетно звал Комаровский – Зигмунд не давал ответа.

Проехали еще несколько верст по краю топи, ежеминутно сами рискуя угрязнуть, но успеха не достигли.

Егор Петрович утратил последнюю надежду. Конечно, положению его можно было лишь посочувствовать! С ним было отправлено на несколько сот тысяч рублей драгоценных вещей, и несчастное происшествие сие непременно должно было дойти до ушей императрицы. Это было первое его поручение, при неудаче коего карьера Комаровского неминуемо должна была прерваться. Что же говорить об утрате чести и доброго имени?!

Горе Егора Петровича было таково, что и Маша, и ее дворовые наперебой его уговаривали и просили быть спокойнее, уверяя, что поиски продолжат всю ночь и, по крайности, даже после рассвета, созвав для подмоги окрестных мужиков, хорошо знающих здешние места; особенно усердствовал с уговорами Данила, ну а Маша не сомневалась, что все окончится благополучно. Здесь, в темном сыром лесу, исхлестанная ветвями, продуваемая ветром, озябшая, невыспавшаяся, проголодавшаяся, она отчего-то была столь счастлива, что ей приходилось следить за собою, дабы не вырвался наружу тот ликующий смешок, который, чудилось, пронизывал все ее существо, заставляя дрожать мелкой, азартной дрожью – дрожью предчувствия удачи.

Так все и вышло! Когда стало ясно, что в этой топи завязшей повозки нет – ежели она не угрязла вовсе на дно, вся целиком, вместе с оставшимися лошадьми, кучером и драгоценным грузом, – Маше пришло в голову, что в столь низменной, слякотной местности вполне может статься еще одна пагубная лужа. Ехал граф с востока – на восток направилась и экспедиция, благо сквозь дымные, сырые тучи начал кое-где робко проглядывать бледно-розовый рассвет. Каково же было общее изумление, когда, проехав версту, в зыбком свете занимающегося дня, за полосою тумана путники увидели край новой топи! Комаровский завопил:

– Зигму-у-унд!

И вообразите общий восторг, когда совсем рядом, в тумане, проглянули очертания чего-то темного и оттуда донесся рыдающий отклик:

– Тута-ай, тутай! Ходзь до мене, пане! Ох, Матка Боска, ох, Езус Христус! Рятуйте, панове!

Граф и кучер обнимались и лобызались с той демократической горячностью, которая обуревает людей, совместно преодолевших тяжелые испытания. Егор Петрович похвалил Зигмунда за стойкость и неподатливость дьявольскому искушению (никто ведь, кроме совести, не мешал бедному малому пропасть восвояси вместе с драгоценным грузом и в одночасье разбогатеть, – однако он оказался столь щепетилен, что посовестился даже палить из оставленных ему пистолетов, дабы не расходовать барский огневой припас, хотя мог бы выстрелом гораздо раньше привлечь внимание спасателей) и посулил озолотить, едва доберется до своего оставшегося в корчме кошелька, а пока все мужчины рьяно взялись рубить слеги, и мостить гать, и выволакивать злополучную повозку, и выводить завязших лошадей на сухое место.

Благодарности Егора Петровича не было предела. Он называл ее своей спасительницей; восторгался, что она носит то же имя, что его матушка – ну и Пречистая Дева, конечно; уверял, что отныне, поминая словесно или мысленно Деву Марию, всегда будет вспоминать при сем свою прелестную благодетельницу… Словом, Егорушка (Маша мысленно не могла называть его никак иначе!) оказался в радости столь же неуемен, как и в отчаянии, так что Маше пришлось его вскоре осторожненько окоротить, к месту упомянув, что имя ее – баронесса Корф и она следует в Париж к супругу. Тут, однако, Егорушка исполнился пущего восторга! Оказывается, он знал барона, был представлен ему во время последнего пребывания Димитрия Васильевича в Санкт-Петербурге, наслышан был и о свадьбе барона с некоей загадочной юной красавицей («бог мой! А мы-то дивовались столь скоропалительной женитьбе нашего рассудительного барона! Да я б на его месте и дня не размышлял, чтобы сделать предложение такой очаровательнице!» – выпалил непосредственный Егорушка), и персона жены барона – а он каким-то образом снискал величайшее уважение Комаровского, – сделалась для молодого курьера воистину священною.