Дружка государев (Андрей Курбский) - Арсеньева Елена - Страница 8

И он потупил глаза, в которых сквозило сочувствие слишком откровенное, чтобы не оскорбить властелина.

– Ладно, – прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. – Иди с Богом.

– Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, – чуть слышно проговорил Бомелий, – вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не только лекарскому искусству – знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские, могу послужить толмачом...

Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимая лицо в прикрывавшую его ладонь.

Когда хоронили царицу, возле Девичьего Вознесенского монастыря яблоку негде было упасть. Не только двор, но и вся Москва провожала ее к месту последнего упокоения. Все плакали, и всех неутешнее нищие, называвшие Анастасию доброй матерью. Им раздавали милостыню на поминовение усопшей, но никто не брал, ибо горька была им отрада в этот день печали.

Государь шел за гробом и, казалось, сам был близок к смерти. Его не вели, а тащили под руки. Он стенал и рвался в ту же могилу, и один только митрополит осмелился напомнить царю о христианском смирении. Порою он с надеждой начинал озираться, словно среди сонма печальных лиц надеялся найти кого-то, кто помог бы ему избыть горе. Не узнавая, смотрел на брата, на князя Старицкого, на какого-то зеленоглазого иноземца в черных одеждах, которых пробился близко-близко к гробу царицы и с ужасом вглядывался в ее лицо, на которое смерть наложила тени...

Перед тем, как закрыли крышку гроба, Иван Васильевич вдруг вырвался из рук сопровождающих и бросился вперед с криком:

– Куда ты от меня? Как обойму тебя отныне?

Его унесли почти беспамятного, а государыню под звуки рыданий и песнопений опустили в могилу.

А спустя несколько недель, когда царь несколько отошел от горя, явился к нему лекарь Бомелий и сообщил, что, по его мнению, царица была отравлена. Видел он на ее мертвом лице зеленоватые следы, которые оставляет некий особенно злой и хитрый яд. Его раньше применяла французская королева Екатерина Медичи, прослывшая знатной отравительницей. Яд тот неразличим на вкус, а действует медленно, неуклонно, однако на лице умершего остаются потом особые следы...

Начали искать, расспрашивать. И выяснили, что за месяц до смерти государыни явилась к ней с незначительной челобитной некая женщина из дома Алексея Адашева, а в благодарность преподнесла серьги дивной иноземной работы. И Анастасия, пораженная их красотой, носила серьги, не снимая. Но после смерти ее они пропали бесследно, никто не знал куда. Может, выбросили, может, украли...

Царь стал допрашивать пристрастней. В это время прибился к нему некий человек из рода Скуратовых-Бельских, именем Григорий Ефимович, но чаще зовомый Малютой – видать, в насмешку, поскольку был он сложения богатырского, а еще рыж, аки огнь. Малюта славился своими зубодробительными способностями... люди при встрече с ним сами языки развязывали... Кто-то и открыл, что в то время в доме Адашева беспрестанно мелькал Василий Шибанов, верный слуга и молочный брат князя Андрея Курбского. Василий то и дело наезжал из Ливонии от князя Андрея в Москву с разными поручениями... Не он ли и серьги те Адашеву привез?

Начался сыск. Результатом стало то, что Адашев отравился в Фелине, куда был назначен незадолго до того воеводою. Смерть его выглядела вполне естественной – якобы угас от сердечной слабости, – однако на мертвом лице его обнаружились те же предательские зеленые следы. Отравился, как бы признавая свою вину!

Сильвестр умер в ссылке. Из прежних друзей царя, обратившихся во врагов, только Курбский остался недосягаем.

Сразу после смерти Анастасии он открыто заявил о том, что порвал все связи с Московией и сделался подданным польского короля. В Россию не вернется никогда!

Этого давно следовало ожидать, и слухи о том, что князь Андрей Михайлович замыслил измену, носились в воздухе. Царь незамедлительно отправил на плаху его жену и сына. А что? Курбский ведь прекрасно знал, какая участь их ждет как родню изменника. Заботился бы о них – загодя вывез бы из Москвы. Сам-то ведь уже который год носа туда не казал, прекрасно понимая, что сразу угодит в застенок! Направо и налево честит государя зверем и убийцею, а сам, предатель, немало успел посодействовать тому, что дела русских в Ливонии снова пошли из рук вон плохо!

Боярство затаилось. Уже привыкли, что государь воспринимает их как некое единое существо. Когда говорил, точно вырыкивал: «Боя-ррре!..» И чудилось, поминает силу нечистую, имя которой – легион. Согрешил, выступил из воли царской кто-то один, а пороть будут всех. Со дня на день ждали новых гонений, очередного передела вотчин, а то и еще чего хуже.

Сначала стояло затишье, как перед бурей, и пот не переставал струиться по челам боярским. Безвестность и ожидание кары порою страшнее ее самой! Когда Дмитрия Ивановича Курлятева-Оболенского увезли со всем семейством в простых возках в монастырь, вздохнули почти с облегчением: ну, началось! Хотя, если рассудить, Курлятев-Оболенский тоже должен был головой думать. Ясно же, что первая молния ударит именно в него, самого ближнего среди бояр к приснопамятным Сильвестру и Адашеву, а также беглецу Курбскому. Мог бы подсуетиться, припасть к ногам царя, покаяться. Уже успели узнать: царь любит прощать, когда истово молят. Приблизил ведь к себе дьяка Висковатого, а тот прежде первым другом был Адашеву с Курбским. Но – покаялся и был прощен.

Иван Васильевич Шереметев-Большой тоже сплоховал. Не выдержал – чесанул к своему прежнему дружку Андрею Михайловичу в Литву. А давал же своеручную запись, мол, не примет на себя измену. И бояре именитые за него ручались. Разве удивительно, что клятвопреступника, схватив, повлекли в застенок, а дом разорили?

Вися вниз головой в оковах, Шереметев был пытан Малютой: куда кубышку-де припрятал? Место добру изменника – в царевой казне! Воевода молчал, бормотал что-то несусветное. Привели любимого его брата Никиту, жгли огнем перед глазами, душили чуть не до смерти – все равно молчал.

– Бывают люди, которым барахло милее родной крови, – вызверился Малюта.

Ивана Шереметева разложили на острой, горбом слаженной, пыточной скамье, привязали за руки и за ноги, до предела натянув все мышцы, и держали так, не давая шевельнуть ни рукой, ни ногой, почти сутки, не обращая внимания на его вой.

Тогда в застенок явился сам царь. Поглядел на бывшего воеводу и укоряюще покачал головой.

– Где добро твое? – спросил почти ласково.

– Оно руками нищих перенесено в небесную сокровищницу, ко Христу! – проблеял коснеющим языком Шереметев, и впрямь известный своими доброхотными даяниями.

Царь умилился и велел развязать его путы.

Ивана Шереметева выпустили из заточения и вернули в прежнюю должность. Правда, брат его Никита помер в темнице. Что ж, ведь не бывает так, чтобы около огня ходить и совсем не опалиться!

Шло время. И вот стало известно: из Литвы исходят некие послания, гнусно русского царя порочащие. В них сравнивался он с самыми отъявленными злодеями мировой истории от времен ветхозаветных. Автором тех посланий был Курбский, клеветник и предатель. Разносчиком же – его слуга Василий Шибанов. Частенько царь зубами скрежетал, мечтал добраться и до слуги, и до господина. Однако руки его были коротки, коротки... Курбский перебрался в Польшу, таился там, жил, как зверь лесной, изредка высовываясь и огрызаясь на царя в своих эпистолах... И каково же было изумление государя, когда в Москве внезапно появился человек с письмом от Курбского!

И не просто так появился, а пришел в Кремль и встал перед государевым крыльцом, прося встречи.

Иван Васильевич, облачившийся с особенной пышностью, был в синей с золотом парчовой ферязи да в серебряной шапке, опушенной соболем, так что его обритая голова была скрыта. Имея вид необыкновенно важный, опираясь на посох, он стоял под шатром крыльца, впереди всех. Вокруг теснились, стараясь оказаться поближе к царю, Малюта Скуратов, Алексей Басманов, Афанасий Вяземский, признанные любимцы; Никита Захарьин, брат покойной царицы Анастасии, появившийся недавно при дворе Васька Грязной, окольничий Головин, а также Василий Колычев, прозванный царем Умным за въедливый, быстрый и подозрительный ум, один из вдохновителей и руководителей опричнины, глава царева сыска; еще какие-то недавно взлетевшие до высот новые приспешники. Скромно сторонился остальных молчаливый Иван Михайлович Висковатый, ставший недавно главой Посольского приказа.