Час игривых бесов - Арсеньева Елена - Страница 14

О-хо-хо! Не хотелось бы!

А кстати, как насчет любопытной Варвары, которой на базаре нос оторвали?

Может быть, пора угомониться, как поется в песенке?

Может быть, но любопытство угомониться не пожелало и заставило-таки Алену дрожащей ручонкой открыть в своем электронном почтовом ящике письмо от pomme.

Есть такая пьеса, ее в школе проходят, – «Горе от ума». Всем известная комедия, написанная еще в XIX веке Александром Сергеевичем Грибоедовым. Прочь из Москвы, сюда я больше не ездок... Что станет говорить княгиня Марья Алексевна? Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног! С корабля на бал... А судьи кто? Спешил, летел, дрожал, вот счастье, думал, близко... Он франкмасон и вольтерьянец!.. Ну и так далее, и тому подобное. У Грибоедова было «Горе от ума». А писательнице Алене Дмитриевой по жизни то и дело приходилось претерпевать горе от собственного буйного воображения. Как правило, прежде чем войти в какую-нибудь житейскую ситуацию, она накручивала, наворачивала вокруг этой ситуации бог знает что. То есть воображала ее себе во всех подробностях – все трудности и проблемы, которые в ходе этой ситуации могут встретиться, все чаемые дивиденды, все нечаемые убытки, охи-вздохи, горести-радости... Затем наступала встреча с реальной жизнью, которая, как правило, отличалась от воображаемой примерно так же, как всякая подделка отличается от реальности. Обычно получалось по пословице: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!» Но иногда получалось с точностью до наоборот: неуемное воображение Алены заставляло ее совершенно напрасно мандражировать от волнения и беспокойства. Совершенно так же вышло с этим несчастным pomme, с этим электронным яблоком!

Против ожидания, все оказалось элементарно просто. Электронный адрес принадлежал одной из хабаровских газет под названием «Зеленое яблоко» (!!!), а письмо было подписано какой-то Ниной Корпачевой, заместителем главного редактора этого самого «Яблока». Во первых строках своего письма Нина Корпачева сообщала, что адрес госпожи Дмитриевой получила от своей приятельницы Марии Шумковой, которая одновременно является и приятельницей вышеназванной госпожи. Далее Нина очень пылко уверяла, что число хабаровских поклонников творчества писательницы Алены Дмитриевой растет не по дням, а по часам и даже где-то по минутам, и все они страстно желают, можно сказать, жаждут как можно больше узнать о своем литературном кумире. Так почему бы госпоже Дмитриевой не пойти навстречу этому желанию и не дать «Зеленому яблоку» небольшое электронное интервью?

Польщенная госпожа Дмитриева только плечами пожала: дать интервью? Легко! Подобные электронные интервью были для нее не в новинку, поэтому она, почти не задумываясь, отщелкала ответы на задаваемые вопросы, которые были довольно банальны: когда начали писать (давно), почему работаете в жанре детектива (потому что люблю детективы), каковы ваши литературные пристрастия (Шекспир, Пушкин, Бунин, Булгаков, Катаев), кого из писательниц считаете своей самой серьезной соперницей (Дафну Дюморье! А вы думали, я кого назову?..), ваши творческие планы (писать – и никаких гвоздей, а что именно – не скажу, потому что я жутко суеверна, это раз, а во-вторых, живу одним днем, без особых планов) – ну и так далее, и тому подобное!

Отправив интервью, Алена заодно написала и подружке Маше – поблагодарила за протекцию, а потом попросила немножко погадать на удачу и любовь. Когда-нибудь, когда у Маши будет время...

Ну а теперь пришло время отрабатывать очередные тысячи евро и продолжать историю жизни Ивана Антоновича Саблина.

Долги наши, или История жизни Ивана Антоновича Саблина (продолжение)

Мне кажется, я уже столько тут нагородил эмоций, охов и вздохов, что только идиот не догадается: мой «папашка героический» был никакой не летчик, а мокрушник отъявленный. Молодой, красивый, прикинулся, как в сказках говорится, добрым молодцем, ну, матушка моя, которая только из своей муромской деревни приехала и была еще простая, как русская печь, в него влюбилась. А он переспал с ней – и исчез. Он ее так и так бросил бы, конечно, но тут его взяли на деле да посадили. Она и узнала из газет, с кем ночку коротала и от кого забеременела. Но она, что характерно, не испугалась и не шарахнулась от него: ездила в тюрьму, пыталась какие-то передачки передавать, письма писать... Сообщила, что беременная. Он, папаня, очень сильно удивился – не беременности, конечно, а такой верности и преданности. И пожалел девчонку – передал ей маляву, чтоб забыла, не связывалась с ним, потому что из тюрьмы ему если и выходить, то в нелегалку, а таким беглым не до семейной жизни! Пусть она аборт, дура, сделает, а потом живет, как живется.

С тех пор она ему больше нежных писем не писала, но аборт не сделала, а потом и меня родила. Маме повезло: родная тетка ее приютила в Нижнем, помогла выучиться. Со мной нянчилась, пока не умерла от сердца. Ну, дальше началась наша правдашняя жизнь, о которой маме нечего было рассказывать мне, о которой я и сам знал. Не знал только вот чего: иногда в нашем скудном бюджете бывали светлые, так сказать, моменты, откуда-то брались деньги и вообще – у мамы всегда были какие-то заначки. Она мне вкручивала: дескать, родственники деревенские помогают. Любого другого нормального парня, а не такого доверчивого лопуха, как я, это насторожило бы: как это так, родственники помогают, а почему ни мы к ним в гости не ездим, ни они к нам ни ногой? «Родственники» эти были, оказывается, папашкины кореша.

Антон Петрович Москвин (так его звали, отца моего, а Саблин я по матери, они ведь не были зарегистрированы, отчество она мне дать могла настоящее, но фамилию отца – нет) в самом деле умер на зоне через три года после моего рождения: подстрелили его при попытке к бегству. Но у него остался друг – вот этот самый, пухленький, на гнома похожий. А он оказался человеком непростым, очень непростым, он-то и исполнял последнюю волю отца: поддерживал его сына и эту глупую девчонку, мою маму, которая никого, никакого другого мужчину в жизни знать не хотела, только его одного, вора, убийцу, зэка, любила и ждала. А потом, когда узнала о его смерти, точно такой же безответной и беззаветной любовью полюбила Иисуса Христа. Бывают такие вот причуды природы...

Да, моя мама была и в самом деле причудой, вернее, чудом природы. Я привык к ней одной, а тут передо мной словно бы совсем новый человек возник. Другая женщина на ее месте рыдала бы слезами, исповедуясь перед сыном в грехах молодости, просила у него прощения за то, что врала ему всю жизнь, как-то на жалость била бы, пыталась оправдаться... А мама говорила со мной небывало сухо, холодно, будто с чужим человеком. С чужим человеком – о чужих ему людях, а не с сыном родным – и о нашей же семье. Она даже не слишком интересовалась тем, что я думаю, что чувствую, что со мной происходит от этих известий, которые всю душу мою перевернули и которые должны были перевернуть всю мою жизнь.

Теперь дело прошлое... Теперь все это очень далеко от меня ушло, я слишком много пережил за те шестнадцать лет, которые с той поры прошли, но тогда я был оглушен, ошеломлен, убит, можно сказать, и в конце концов впал в какое-то оцепенение, так что каждое новое известие (а им словно бы конца видно не было!) становилось для меня уже очередным ударом по онемевшей, бесчувственной, разбитой голове. Боли не чувствовал, короче.

Я уже говорил о том, что мама была очень религиозной. Однако этого мало: она собралась уходить в монастырь! И вскоре я проводил ее в Выксу, это такой городок на Нижегородчине. Раньше там находился огромный, на всю Россию знаменитый монастырь, стоял потрясающе красивый храм, но теперь от храма остались только изувеченные стены, а монастырские здания в основном отдали под коммуналки, но потом монашки себе что-то вытребовали, как-то обустроились. Вот там и поселилась моя мама.