Безумное танго - Арсеньева Елена - Страница 88

Это мина замедленного действия. Она лежит под крышей до сих пор. И если ее кто-нибудь невзначай найдет, мина взорвется.

Инга открыла глаза и опять села. Вернее, попыталась сесть, придерживая голову обеими руками: почему-то казалось, что от этой боли шея запросто может переломиться и тогда голова оторвется.

Ну да, он ведь так и рыкнул в ярости, когда поймал Ингу: «Сука, я тебе голову оторву!» Но все-таки не оторвал. А ведь старался.

Инга опасливо покосилась на женщину в черном, которая, как она догадывалась, сидела здесь нарочно для того, чтобы ее стеречь, и спустила ноги с кровати. Скрипнула кровать, скрипнул пол, но женщина не проснулась, только глубоко вздохнула.

Ингу от страха бросило в такую дрожь, что даже голова перестала болеть.

На цыпочках приблизилась к окну. Ерунда, второй этаж, но этими трясущимися руками она не сможет удержаться за подоконник, сорвется. Еще один удар – и голова тогда уж точно оторвется, как и грозил этот гад…

Выглянув из-за ширм, Инга увидела большую комнату с несколькими кроватями, на которых спали женщины. Возле каждой кровати – тумбочка. Инга зачем-то начала считать их, но сбилась и бросила.

Да ведь это больничная палата. Ну да, она находится в больничной палате. Господи, интересно, от чего же можно вылечиться в компании шести или даже восьми больных женщин?! Некоторые лежат тихо, а другие похрапывают, даже храпят. И какой спертый воздух! Надо скорее уйти отсюда.

Она оглянулась на свою отгороженную кровать. В больницах в палате отгораживают того, кто находится в особенно тяжелом состоянии, может, даже умирает. Это она, что ли, умирает? Да нет, непохоже…

На всякий случай Инга ощупала себя руками и обнаружила две вещи: во-первых, она жива, что и требовалось доказать, а во-вторых – из всей одежды на ней только коротенькая рубашонка, довольно грубая, застиранная, вдобавок с расплывшимся клеймом на животе. В таком прикиде далеко не убежишь!

Стиснув зубы от брезгливости, она сняла со спинки ближней кровати байковый халат и надела на себя. Сунула ноги в тапочки.

Чудо, если ее не задержит милиция в таком виде! Хотя в деревне-то…

Ну да, она ведь в Выксе. Вроде как ее называют городом, но Инга всегда считала глухой деревней.

Тишина в этой больничке стояла просто-таки гробовая. Взгляд, брошенный на большие настенные часы, объяснил Инге, в чем дело. Еще только четыре утра, все нормальные люди спят. Ну и хорошо, так и так ее все всегда считали ненормальной, она и не будет спать, она пойдет, достанет свою мину замедленного действия. Отдаст ее Алёне и попросит…

О чем? Что должна сделать Алёна?

Инга не знала. Может, раньше и знала – вчера, а теперь забыла. Хотя нет, как теперь вспоминается, никакого четкого плана у нее в голове не было и вчера, она действовала под влиянием страха.

Когда Мэтр и Никита заворачивали зарезанного Вадимку в пододеяльник, Ингу колотила истерика в Алёниной комнате. Нет, она не рыдала, не плакала – просто сидела, поджав колени к подбородку, на диванчике сестры, прислушивалась к возне за стенкой и кусала подушку, чтобы заглушить рвущийся из груди крик ужаса.

Почему-то только сейчас до нее дошло, в какие опасные, нет, смертельные игры она заигралась. Только сейчас. Хотя могла бы и раньше спохватиться. Гораздо раньше… Ну, хотя бы в феврале, на поминках Пашки. К ней подошла рыжая Светка и шепотом спросила, не думает ли Инга, что их уже начали «выпалывать».

…Они здорово промерзли в тот день на кладбище, ну и согревались, поминая Пашку, на полную катушку. Да и жалко было его, гада, заводного парня и классного мастера постельных дел. Они все друг с другом спали, все студийцы, разумеется, никакой ревности не было и быть не могло, и, думая о том, каким молодцом был Пашка, Инга знала, что и Светка думает о том же, именно поэтому с ее ресниц так и сыплются слезы! Всхлипывая и сморкаясь, Светка сказала, что она все время ждала чего-то в этом роде после того «пионерского сбора», все-таки там был не только их хороший знакомый, но и заклятый, как теперь выяснилось, враг этого хорошего знакомого. А руки у него, говорят, длинные, это только кажется, что он теперь вне игры, а он еще ого-го… Так вот, гибель Пашки – не его ли это рук дело? Не спешит ли он убрать свидетелей своих игрищ?

Инга отвернулась, уткнула лицо в ладони и дала волю… смеху. Ну, конечно, кое-чему она все-таки в студии научилась: до Светки доносились какие-то рыдающие и всхлипывающие звуки, как будто Ингу поразил внезапный взрыв отчаяния, а на самом деле она от души хохотала.

История Пашкиной смерти была настоящей трагикомедией. Он подрабатывал, и неплохо подрабатывал, переправляя в Москву боевые награды, купленные по дешевке у разного «ветхого фонда». Как правило, покупал не у самих стариков, а у их внучат, которые предпочитали зелененькие бумажки заплесневелым орденам и медалям своих дедушек. Изредка, когда сойтись в цене не удавалось, а товар неодолимо привлекал Пашку, он шел на кражу. Была у него такая черта: если разохотится – вынь да положь! К примеру, встретит на Покровке девчонку, которая ему понравится, – не отстанет, пока не затащит в койку. Или положит глаз на какую-нибудь медальку – не успокоится, пока не стибрит! Вот и теперь: узнал, что у одинокой хлипенькой бабульки есть Золотая Звезда мужа, разные другие советские побрякушки – и со свойственным ему нахрапом решил взять товар. Думал, будет легкая добыча, но не на такую напал…

Ирония судьбы состояла в том, что Инга отлично знала, на кого напал идиот Пашка. Обладательницей Звезды оказалась не кто иная, как ее двоюродная бабка, Варвара Васильевна Громова, жуткое чучело внешне и упертая сталинистка внутренне. Инга ее видеть не могла, особенно после того, как старуха столь по-свински повела себя в истории с Алёной. И если права сестра, уверяющая, что Бог есть, он-то, конечно, и покарал зловредную бабу Варю. Ну, это, впрочем, не факт. А факт тот, что баба Варя никак, ну ни за что не могла бы оказаться наемным киллером, который начал осуществлять ту самую «прополку», которой боялась Светка. Налицо была случайность, что Инга и попыталась Светке объяснить. Ну, разумеется, она ни словом не обмолвилась про бабу Варю, а валила все на Пашку, на его дурацкое пристрастие к чужим наградам и даже приводила старинную пословицу про кувшин, который повадился по воду ходить – там ему и голову сложить.

То, что эта пословица имеет отношение к ним ко всем, к ней – в первую очередь, пришло Инге в голову только сейчас, на залитой рассветным солнцем улице Выксы.

Потом ту же мысль высказал Мэтр. Нет, о Пашкиной смерти речи не шло, он знал, что бедняге просто не повезло, и хорошо еще, что подельник Пашки оказался человеком сугубо посторонним, так что никакой ушлый следователь не нащупал никаких подходов к студии. Только такого позора им не хватало, Тамара Михайловна тогда от волнения просто с лица спала!

Мэтр в задушевной беседе с Ингой – они с ним лежали на одной подушке и передавали друг другу изо рта в рот сигаретку – пробормотал, что всякая дружба – штука очень непрочная, нет больших врагов, чем недавние друзья, и им всем, «юным пионерам», придется очень даже хреновато-задумчиво, если вдруг хорошие знакомые задумают с ними рассориться.

– Что, думаешь, «прополка» начнется? – хихикнула она, чтобы показать, какие слова знает. А Мэтр вдруг резко дернул головой:

– Ты тоже… тоже думаешь, что?..

– Ну, кто его знает, – пробормотала Инга, чтобы придать себе больше веса в его глазах, а то все почему-то уверены: она способна только пируэты в койке выделывать.

– Я не думаю. Я просто слышал один разговор. Случайно, конечно, как все такие разговоры и слышишь. Говорили наш друг и этот жирный Фролов. Фролов, как я понимаю, только недавно выкупил свою кассетку и очень этому радовался. И предостерегал нашего друга: мол, гляди, как бы и тебе не приставили ножик к горлу, все-таки играли в опасную игру, и почем ты знаешь, не скумекают ли все эти ребятишки, которые, как ты думаешь, с твоих рук едят, что питаться можно гораздо лучшей пищей? Слишком много они видели, слишком много знают.