Авантюра, которой не было (Наталья Лопухина) - Арсеньева Елена - Страница 2

Вот она и живет, да еще как! Цветет пышным цветом! Ч-черт бы ее побрал. Старуха, она ведь сущая старуха, на десять лет старше Елизаветы, ей сейчас… ну, словом, ей сейчас на десять лет больше, чем императрице. Взрослый сын, дочь на выданье, самой Лопухиной давно уже пора на печке сидеть, былую молодость вспоминать! Нет же, пляшет на балах так, что молодые кавалеры с ног сбиваются, нагло и щедро обнажает свои прелести, которые, вопреки законам природы, вовсе не выглядят увядшими. Ах, до чего же хочется назвать ее старой развалиной, но язык не поворачивается. Ровесники сына так и падают к ее ногам… Что и говорить, она любой молодой красотке из свиты императрицы даст такую фору! И эта роза, модная, запретная роза в прическе идет ей небывало!

Ишь, стоит с вызывающим выражением, прищурила свои блеклые глазищи! А на устах что трепещет? Неужто улыбочка? Да какая дерзкая! Ох, Наталья Федоровна, не доведет тебя до добра твоя бравада! Наконец-то ты получишь урок – такой урок, какого давно заслуживаешь!

Трепеща равным образом от лютого гнева и от предвкушения предстоящего отмщения, Елизавета большими шагами подошла к статс-даме Лопухиной и вдруг рявкнула, перекрывая музыку:

– На колени!

В зале настала мгновенная тишина. Лопухина стояла неподвижно: то ли не сочла нужным повиноваться, то ли не поверила ушам, услышав этот почти гвардейский окрик, вполне достойный самого Петра, который, когда надо, умел так возгласить, что стеклянные кубки раскалывались вдребезги. Тут Елизавета ударила Наталью Федоровну по плечу, и та невольно рухнула на колени. Продолжая удерживать ее и не давая подняться, императрица крикнула:

– Ножницы мне подать!

Настало секундное замешательство, после коего ножницы были извлечены бог весть откуда, быть может, даже из-под земли, и поданы на серебряном подносике. Дрожа от ярости и наслаждения, Елизавета схватила их правой рукой, в то же время левой вцепившись в прядь светлых волос, украшенную розою.

Чик-чик! – и локон вместе с цветком свалился на пол. Императрица уставилась в расширенные, как бы незрячие глаза Лопухиной, которая от неожиданности и ужаса, чудилось, потеряла способность соображать, и со всего плеча отвесила ей две пощечины. А ручонка у Елизаветы была тяжелая, батюшкина…

Наталья Федоровна так и завалилась навзничь.

Императрица сделала четкий поворот через левое плечо – ать-два! Самое тесное общение с гвардейцами, которые возвели ее на престол, не прошло даром! И проследовала на середину залы.

Улыбнулась музыкантам, чтоб продолжали играть:

– Алемана, господа! Танцуем алеману!

Все засуетились, освобождая середину залы для выхода первых пар. Елизавета осмотрелась, выбирая себе партнера. Она любила танцевать с маркизом Ботта д’Адорно, посланником австро-венгерской королевы Марии-Терезии, и сейчас послала ему приглашающую улыбку.

Маркиз, темпераментный, как итальянец, и галантный, как француз (он и был наполовину француз, наполовину итальянец по рождению!), немедля устремился на зов, с озабоченным видом огибая по пути группу придворных, которые над чем-то суетились.

– Что там такое? – спросила Елизавета, нетерпеливо помахав ручкой, чтобы люди разошлись и не мешали танцевать.

– Осмелюсь доложить, – подсунулся к плечу распорядитель, – статс-дама вашего величества Лопухина упала в обморок.

– Ништо ей, дуре! – фыркнула Елизавета, подбирая юбки и выставляя кончик башмачка, чтобы изготовиться к первой фигуре.

Она подала правую руку маркизу Ботта, однако тот не принял ее, а словно бы даже отшатнулся.

Елизавета удивленно воззрилась на свои пальцы, которые все еще сжимали ножницы.

– Ах да! – хихикнула она и небрежно сунула их за спину, зная, что кто-нибудь непременно переймет. – Я вас часом не оцарапала, маркиз?

– Н-нет, ваше величество, – выдавил Ботта, с усилием подавляя судорогу брезгливости, исказившую его красивое, тщательно выбритое и припудренное лицо.

– О-о, проклятая, проклятая, проклятая… – Наталья Федоровна Лопухина в отчаянии схватилась за голову, но рука тотчас наткнулась на колючую, выстриженную проплешинку. Из глаз немедленно хлынули слезы, которые она уже считала иссякшими.

– Ах, успокойся, душа моя, – сама чуть не плача от сочувствия к подруге, уговаривала ее Анна Гавриловна Бестужева, ближайшая подруга Натальи Федоровны. – Ну ты же знаешь…

– Да знаю, знаю! – едва выговорила сквозь рыдания Лопухина. – Эта простолюдинка, дочь полковой шлюхи, недостойна моей одной слезинки! Она и сама шлюха! Помнишь ли, как фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий говаривал: «В то время как император Петр Вторый скончался, хотя б и надлежало ее высочество к наследству допустить, да как ее брюхатую избрать?»

– Ах, тише! – Анна Гавриловна испуганно всплеснула руками. – Кто там ходит? А что, если засланный?!

– Какой засланный! Это Иван, – отмахнулась хозяйка.

И в самом деле – вошел ее двадцатилетний сын, бывший камер-юнкер двора Анны Леопольдовны, бывший гвардейский полковник, ныне, при перемене власти, пониженный в звании. Он был очень похож на мать высокомерным выражением лица и холодными светлыми глазами.

Сейчас, впрочем, и выражение лица, и взгляд выражали негодование. Он поцеловал ручки гостье, а маменьку еще и приобнял сочувственно. Было ясно, что Иван знает о случившемся на балу и еле сдерживается, стесняясь только Анны Гавриловны.

– Слышали новые новости? – спросил он наконец охрипшим от злости голосом. – Наша-то красота напилась пьяная своего любимого аглицкого пива да повалила в Царское Село со всякими людьми непотребными. Где ж это видано, чтоб императрица так себя вела?!

– Императрица! – фыркнула Лопухина. – Ей и наследство не принадлежало, потому что она незаконнорожденная! Место ей в монастырском затворе, а она по балам скачет…

Воспоминания о бале вызвали новый прилив слез к глазам, однако Наталье Федоровне уже надоело их проливать – хотелось дать волю давно копившейся злости:

– Она веселится, а законный государь Иван Антонович[2] в крепости сидит. Что она сама, что придворные ее – все на один салтык, управители государственные нынешние все негодные, не то что прежние – Остерман и Левенвольде!

При этом имени у Лопухиной невольно стиснулось горло, однако Иван тотчас подхватил:

– Негодные все нынешние, ничего не скажешь, один только Лесток проворная каналья. Небось коли прослышал бы, что можно на трон Ивана Антоновича возвести, так сразу переметнулся бы к нему. А что ж? Коли ему и король прусский помогать станет, так наши за ружье не примутся, противиться не решатся! Ей с тремястами каналий ее Лейб-кампании[3] что сделать можно?!

Анна Гавриловна обеспокоенно поглядывала то на подругу, то на ее сына. Дочь бывшего канцлера Головкина, жена в первом браке хитрющего интригана петровского времени Ягужинского, Бестужева была вполне искушена в закулисной болтовне, сама слыла великой мастерицей в этой области, однако нынешний супруг ее, Михаил Петрович, был в чести у императрицы Елизаветы, брат его занимал должность вице-канцлера, и Анна Гавриловна полагала, что ей невместно бранить государыню, пусть даже та и впрямь вздорная баба.

Однако трудно было удержаться – тем паче что Анна Гавриловна и сама по духу своему принадлежала к той же партии, что и ее подруга. Это была партия приверженцев потомков царя Ивана V Алексеевича, брата Петра Великого. А Наталья Федоровна, кстати сказать, стояла к этой партии куда ближе, чем Бестужева!

Наталья Лопухина, в девичестве Балк, была еще ребенком пристроена к дочери Ивана Алексеевича, царевне Екатерине Иоанновне. Сам царь Петр не больно-то жаловал Модесту Балк, мать Натальи. Ведь до замужества фамилия Модесты (в России ее звали Матрёною, что вызывало в ней неутихающую злость на всех русских вообще и на государя Петра в частности) была Монс, она была родной сестрой небезызвестной Анны, которую государь некогда называл «сердечко мое», а потом дал ей бесповоротную отставку. Однако Петр Петром, а Екатерина Алексеевна (Марта Скавронская тож!) была с Модестою-Матреною весьма дружна и дочери ее оказывала такую протекцию, какую только могла.