Амазонка (Надежда Дурова) - Арсеньева Елена - Страница 3

Дядька по целым дням носил ее на руках, ходил с нею в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблей, и Наденька хлопала в ладоши и хохотала при виде сыплющихся искр и блестящей стали; вечером Астахов приносил ее к музыкантам, игравшим перед зарею разные мелодии; она слушала и наконец засыпала. Один вид матери приводил девочку в ужас; впрочем, и мать смотрела с не меньшим ужасом на свою дочь, которую невозможно было усадить, к примеру, плести кружево, но которая с удовольствием бегала и скакала по горнице, крича во весь голос:

– Эскадрон! Направо заезжай! С места! Марш-марш!

Чудилось, Наденька, взрослея, нарочно убивает в себе все женские черты. Строго говоря, так оно и было, и виновна была только мать. «Может быть, я забыла бы наконец свои гусарские замашки и сделалась обыкновенной девицею, как все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде участь женщины, – размышляла Наденька позднее. – Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина – самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от этого пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим».

Мать находила утешение в других своих детях: младшая дочь была девочка как девочка, сын – мальчик как мальчик, ну а Наденька любила только отца, старика Астахова да еще этого полудикого Алкида, к которому никто не смел подойти – даже конюхи его боялись. Она употребила все силы, чтобы приручить его к себе: давала ему сахар, хлеб, соль, брала тихонько овес у кучера и насыпала в ясли; гладила коня, ласкала. Говорила с ним, как будто он мог понимать, и наконец достигла того, что неприступный конь ходил за ней, как собачонка.

Между тем годы шли, и матушка не оставляла попыток переломить несусветный нрав дочери. Наденька не была красавицей – ее лицо еще в раннем детстве слегка побило оспой, – однако живость ее неукротимой юности придавала ей особое очарование, к которому не остался равнодушен сосед Дуровых. Это был заседатель Сарапульского земского уезда чиновник 14-го класса Чернов. Он посватался.

Отец Наденьки увидел слезы дочери и попытался отказать, однако матушка, желавшая во что бы то ни стало сбыть с рук строптивую, непонятную дочку, настояла – и Наденька вышла за человека доброго, хорошего, спокойного, но совершенно ей чужого. Отчего-то она решила, что в браке обретет свободу. Ничуть не бывало! Она даже сына родила – но унаследовала от матери полное равнодушие к своему ребенку. Может быть, она полюбила бы его, да мальчик умер в младенчестве, и супружеская жизнь стала внушать Наденьке неодолимое отвращение.

Сначала она думала, что все дело именно в ее супруге, который ей опостылел из-за того, что то и дело прикладывался к рюмке, ну а все прочие мужчины – существа иные. Однако вскоре к ней воспылал чувствами некий есаул из Сарапула – соседнего городка – и принялся домогаться молодой женщины. Ни с чьими желаниями, кроме своих, тем паче с желаниями нелюбимого супруга, Наденька считаться не желала. Она сошлась с есаулом – и в ужасе поняла, что плотские радости и в объятиях сего веселого молодца ей тоже отвратительны. Она хотела видеть в нем только друга: вместе скакать верхом, рассуждать о войнах и победах, соревноваться в стрельбе… Зачем надо ложиться с мужчиной в постель, она совершенно не могла понять! И поклялась, что никакая сила больше не принудит ее к этому.

А между тем ее роман стал известен досужим соседям, сделался скандал – с мужем Наденька рассталась не без облегчения, однако мать решительно гнала ее вон из родительского дома. Отец в это время находился в отъезде – и Наденька тоже решила податься прочь. Лучшее время вспомнилось ей – жизнь при полку, под наблюдением добродушного Астахова.

Вот для чего она рождена! Вот в чем ее счастье! В свободе! Мать, нося ее под сердцем, мечтала о сыне – и не зря. Только ошибка либо насмешка природы сделала женщиной ту, которая совершенный мужчина по духу! И какое счастье, что Россия сейчас как раз начинает боевые действия за границей, что истинному храбрецу есть где себя показать!

«Воинственный жар с неимоверной силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и я деятельно начала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение свое – сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделаться от пола, которого участь и вечная зависимость начинали страшить меня».

В армии ее никто не найдет, а вот она наконец-то обретет свое истинное «я». Так думала Наденька – и именно это явилось причиною, что девятнадцатилетний юнец, коего все принимали за четырнадцатилетнего, оказался «товарищем» Коннопольского полка, поставив в конный строй своего любимого Алкида. Это произошло 17 сентября 1806 года – в день ее именин.

Конечно, то была авантюра, но авантюра самого благородного свойства. Вреда от нее не было никому, а пользы…

«Итак, я на воле! Свободна, независима! – восторгалась она. – Я взяла мне принадлежащее, мою свободу: свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградою! Воля, драгоценная воля кружит голову мою восторгами от раннего утра до позднего вечера! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец моим уделом навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе и сердце!»

Наденька упивалась тяготами походной жизни, муштрой, даже голодом, даже усталостью – а тем паче боями, свистом пуль, она не чуралась страшных, кровавых сцен… но при этом спустя много лет признавалась, что единственной кровью, которую пролила, была кровь гуся, которого она добыла к Рождеству и которому срубила саблей голову. Амазонка наша вовсе не была жестока – ей нужно было не дать выход своим животным, вернее, зверским инстинктам, ибо таковых инстинктов у нее вовсе не имелось, просто ей нужна была истинно мужская жизнь.

Однако тонкость женского восприятия мира все же была присуща ей, оттого через много лет она напишет в своих «Записках», соединяя эту тонкость с холодным аналитическим подходом к такому явлению, как храбрость:

«Ах, человек ужасен в своем исступлении! Все свойства дикого зверя тогда соединяются в нем! Нет, это не храбрость! Я не знаю, как называть эту дикую, неустрашимую смелость, но она недостойна называться неустрашимостью! Полк наш в этом сражении мало мог принимать деятельного участия: здесь громила артиллерия и разили победоносные штыки пехоты нашей; впрочем, и нам доставалось, мы прикрывали артиллерию, что было весьма невыгодно, потому что в этом положении оскорбление принимается безответно, то есть должно, несмотря ни на что, стоять на своем месте неподвижно. До сего времени я еще ничего не вижу страшного в сражении, но вижу много людей, бледных как полотно, вижу, как низко наклоняются они, когда летит ядро. Как будто можно от него уклониться! Видно, страх сильнее рассудка в этих людях! Я очень много уже видела убитых и тяжело раненных. Жаль смотреть на этих последних, как они стонут и ползают по так называемому полю чести. Что? может усладить ужас подобного положения солдату-рекруту? Совсем другое дело – образованному человеку: высокое чувство чести, героизм, приверженность государю, священный долг Отечеству заставляют его бесстрашно встречать смерть, мужественно переносить страдания и спокойно расставаться с жизнью».

Готовность спокойно расставаться с жизнью – это скоро стало для «товарища» Соколова привычным. Как-то раз граната разорвалась под брюхом у Алкида, однако в ту же секунду конь невероятным прыжком оказался поодаль – и его не задел ни единый осколок. В другой раз Алкид вывез темной ночью своего хозяина с поля боя и привез именно в расположение далеко отошедшего полка, спас Соколова от плена. В третий раз Соколов потерял его при отступлении и отыскал лишь чудом…