Сделка с дьяволом - Бенцони Жюльетта - Страница 16

Погрузившись в созерцание, Гортензия и не заметила, что Делакруа перестал писать и стоял теперь с ней рядом, вооруженный, как копьем, длинной кистью, которой он прорисовывал небо.

– Если не ошибаюсь, картина вам нравится? – произнес Делакруа таким обыденным тоном, будто они расстались только вчера.

Она перевела на него взгляд, в котором читалось восхищение с грустью пополам.

– Она понравилась бы мне еще больше, если бы Свобода сама была на воле.

Художник положил мольберт и кисть, вытер о тряпку руки и со всем изяществом светского человека поцеловал кончики пальцев посетительнице. Его черные глаза искрились неподдельной радостью.

– Сегодня на меня поистине снизошло благословение господне, ибо на Рождество мне послан ангел, – весело сказал он. – Я бесконечно счастлив вновь увидеть вас, мадам. Однако что вы только что сказали о моей Свободе? Она арестована? Это что, дело рук австрийцев?

– Она даже не успела добраться до Австрии. Ее арестовали в Париже через несколько дней после того, как мы расстались. Она сейчас в тюрьме Ля Форс, и я пришла просить вашей помощи.

Ей в очередной раз пришлось рассказать о своем отъезде, о встрече с Видоком, добавив то, что она узнала от Тимура. Делакруа слушал эту исповедь, все более и более мрачнея.

– Мне необходимо повидаться с королем, – закончила свой рассказ Гортензия. – Я рассчитывала на мадам де Дино и князя, но они сейчас в Англии. Такое невезение…

– А нужны ли они вам? Вы дочь человека, бывшего достаточно могущественным. Банк Гранье существует по-прежнему, и режим ему кое-чем обязан. Именно поэтому Видок и вызвал вас. Какая еще помощь вам нужна?

– Мне надо поговорить с королем с глазу на глаз. Уж очень тонкое у меня к нему дело… Такое не обсудишь на совете министров.

– Да уж, здесь вы совершенно правы. Шутка сказать: – бомба! Бедная графиня!

– Кроме того, похоже, просьб об аудиенции слишком много. Моя может не дождаться своей очереди. А время торопит. Потому-то я и обратилась к вам.

– Ко мне? Кто же мог внушить вам, что я обладаю хоть малейшей властью?

– Король вас ценит, как мне сказали. Он сюда захаживает запросто, по-соседски…

– Все это Видок вам рассказал, не так ли?

– Да, он. Великие художники всегда пользуются своим влиянием на королей, которые их ценят. Не могли бы вы воспользоваться этой привилегией ради меня? Когда король будет у вас?

– Откуда же мне знать, бедное мое дитя? Если он и приходит, то всегда неожиданно. Признаю, что он очень интересуется этой работой, в которой видит отображение своего триумфа… Но этого недостаточно, даже чтобы заплатить мне сумму, необходимую для завершения картины! Я даже вынужден был обратиться к цивильному листу,[3] куда включены назначенные к уплате долги двора Карла Десятого, чтобы мне заплатили гонорар за «Битву при Пуатье», заказанную мне герцогиней де Берри…

– Если вам нужны деньги, я могу добиться для вас ссуды… а хотите, сама дам вам необходимую сумму.

Улыбка, скорее похожая на гримасу, мелькнула на его смуглом, красивом лице, которое могло бы принадлежать какому-нибудь восточному принцу.

– Нет, спасибо, дорогая моя. Только не вы! Я хочу получить то, что мне причитается, ни больше, ни меньше. Что же касается короля, может быть, есть способ представить вас ему, не дожидаясь, пока он явится сюда. Это может затянуться. А вы говорите, время не терпит?

– Для нее, а не для меня! – ответила Гортензия, кивком указав на незаконченное полотно. – Но вы о чем-то подумали?

– О прогулке, обычной прогулке, которую мы могли бы совершить с вами. Например, что вы скажете о следующем вторнике?

– Вторник? Но ведь сегодня только пятница…

– А завтра Рождество, а потом воскресенье. Король и его семейство скорее всего проведут эти дни в своем имении в Нейи. То, что я вам предлагаю, возможно не раньше вторника. Не желаете ли вы разделить со мной завтрак? Могу предложить вам кролика и яблочный пирог. Это пробудит массу воспоминаний, – добавил он с ослепительной улыбкой.

Но поскольку Гортензия в ответ только слабо улыбнулась, Делакруа нахмурил брови.

– А-а… – протянул он, потом, помолчав, добавил с необычной для него мягкостью: – А ваши любовные дела? Там тоже не все гладко?

Чтобы скрыть волнение, Гортензия прошлась по мастерской, потрогала занавески, скрывающие диван с подушками, где они с Жаном тогда весь день напролет предавались любви, ширму с умывальником, погладила литографский камень, восхищенным взором обвела загромождавшие стол рисунки и наконец остановилась у большой железной печи, протянув к ней озябшие руки. Только потом, почувствовав себя немного увереннее, повернулась к художнику.

– Не могу сказать, чтобы они были плохи, – со вздохом отвечала она. – Просто жизнь – сложная вещь, я имею в виду совместную жизнь. Мы такие разные с ним…

– Но прекрасно дополняете друг друга, что гораздо лучше.

– Наверное. И мы могли бы быть так счастливы, если бы не было никого вокруг.

– Никого?

– Ну, всех тех людей, что живут вокруг нас. Вы представить себе не можете, что такое провинция, друг мой. Жан незаконнорожденный, у него даже имени нормального нет, а у меня сын, ради которого я должна сохранить свою репутацию. По крайней мере так внушают мне все.

– А вам эта репутация глубоко безразлична?

– Думаю, да. Только счастье имеет значение. А с течением времени оно кажется мне таким хрупким. Жан решил поселиться в полутора лье от меня, в развалинах замка Лозаргов, чье имя он никогда не будет носить. А я с этим не могу смириться.

– И все же вы должны. Я мало виделся с вашим другом, Гортензия, но, думаю, он из тех, кто не признает оков, пусть это даже кольцо любимых рук. Так что не старайтесь. Оставьте ему свободу. Он всегда будет возвращаться к вам.

– Может быть, вы и правы. Но это так трудно, особенно если любить так, как люблю я.

– А он хочет, чтобы вы любили его иначе, не так ли?

– Возможно. Но я мешаю вам работать. Прошу вас, возьмите свои кисти…

– При одном условии, что вы побудете здесь еще немного. Я так рад увидеть вас снова. Вы расскажете мне о вашей Оверни, о вашей жизни. Мне кажется, что я никогда не узнаю вас до конца…

Гортензия осталась у него еще на час, наблюдая, как Делакруа выписывает летнее небо, заволакиваемое пушечным дымом, слушая его рассказы о парижских событиях, которые произошли за те несколько месяцев, что она провела в Оверни (ей показалось, что это было на другой планете). Он рассказал о том, что было известно об английской ссылке короля Карла X, о громком процессе над его министрами. Народ жаждал крови, требуя выдачи тех, кто в июле отдал приказ стрелять по восставшим. В октябре чуть не вспыхнул мятеж, когда под окнами Пале-Рояля собралась толпа, скандировавшая: «Смерть министрам… или голову короля Луи-Филиппа!»

– Трудно управлять страной в таких условиях, – говорил Делакруа. – К чести короля, он не уступил давлению. Полиньяк был приговорен… к гражданской казни, что для него страшнее плахи. Других приговорили к различным наказаниям. Нет, Луи-Филиппу досталась не такая уж завидная доля, как может показаться. Против него ополчились и те, кто стоял за республику, и бонапартисты; даже те, кого он вернул в армию, не колеблясь будут приветствовать Орленка,[4] если он появится здесь. Потому он и хочет создать некую третью силу, привлекая на свою сторону буржуазию. Все его министры – выходцы из этой среды, да и новый церемониал, когда при дворе собирается больше бакалейщиц, чем герцогинь, преследует эту цель… Все это создает довольно странную атмосферу, которая сбивает с толку французов и вводит их в заблуждение. Они думают, что Луи-Филипп – слабый человек, этакий добряк, из-за чего пресса (с которой, впрочем, приходится считаться все больше) часто избирает его своей мишенью. Он либо не реагирует вовсе, либо реагирует очень вяло, по крайней мере внешне; боюсь, однако, как бы это царствование не ознаменовалось целой вереницей тщетных предосторожностей, странных дел, таких, как прелюбопытное «самоубийство» старого принца Конде, повесившегося на оконном шпингалете в замке Сен-Ле, предварительно завещав свое огромное состояние молодому герцогу д'Омаль, четвертому сыну короля.