Другая половина мира - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 66

– Многое Дженнак знал – к примеру, то, что золотую монету чеканили лишь в Арсолане и Коатле. Арсоланские диски считались наилучшими и сделанными с превеликим тщанием; все – из самого чистого золота, единого размера и веса, так что купцы развешивали с их помощью дорогой товар. На этих монетах, а также на бронзе и серебре, с одной стороны, словно зрачок в глазу, изображался солнечный диск, с другой – храм бога солнца, великое святилище в Инкалс, арсоланской столице. Атлийские же золотые чейни весили впятеро меньше, были квадратными, без всяких рисунков, но с дырочкой посередине, так что их хранили нанизанными на шнурки. Золото Коатля содержало различные примеси, но монеты из Страны Дымящихся Гор часто использовались купцами, так как изобретательные атлийцы делали их не только из меди, золота и серебра, но также из железа. Всякий торговец знал им цену и мог сосчитать в них стоимость любого товара, хоть глиняного горшка, хоть обитой бронзой колесницы, хоть судна, полного маисовым зерном.

В Тайонеле и Одиссаре не так давно расплачивались шкурками да перьями. У северян мерой богатства служили меха белок, лис, куниц, соболей, бобров и даже медведей или лесных кошек; в Серанне с этой же целью пользовались браслетами, ожерельями, накидками и коврами из перьев десятков птиц, так что нередко приходилось гадать, что дороже: три соколиных плаща благородных сизых оттенков или убор из золотистых, зеленых и синих перьев редкостного рардинского попугая. Теперь в Тайонеле чеканили монету с изображением челна; с другой стороны на серебряных была головка соболя, а на железных – рыси. В Одиссаре, как и в Коатле, монеты делались квадратными, но без отверстия, и выбивали на них посыльного сокола да горящую свечу – в знак того, что рука сагамора стремительна, будто летящий сокол, а мудрость его разгоняет мрак подобно яркому пламени.

Подобные сведения не являлись новостью для Дженнака, как и то, что в Мейтассе своих денег нет, что считают там добро бычьими шкурами, а о богатом человеке говорят так: если сядет он на кипу своих кож, то коснется солнца головой. Однако о Рениге, Сиркуле и Сеннаме, самом дальнем из Великих Очагов, знал он немногое: там измеряли товар драгоценными камнями и «быками», но, к примеру, «быки» эти вовсе не бегали на четырех ногах, как его упряжка, и не таскали колесницу. Грхаб, хоть и был сеннамитом, рассказывать про Окраину Мира не любил, ибо являлся изгнанником, листом, сорванным ветром и улетевшим навеки в чужие края; и уж совсем ничего не говорил он о деньгах – видать, «быки» на родине у Грхаба не водились. Во всяком случае, не стадами.

Но, как утверждал О’Каймор, в Сеннаме до сих пор скот означает богатство, и вождь только тогда считается вождем, когда есть у него каменная башня и тысяча быков и коров. Тогда может он ставить свое тавро на клочке пергамента, и клочок этот идет в цену быка и называется «быком» – ибо заклеймивший пергамент своей печатью всегда обменяет его на породистое животное либо на тридцать полновесных атлийских или одиссарских чейни. Что же до клейм, коими пользуются знатные сеннамиты, владетели Больших Башен, то делают их искусные мастера из Арсоланы, вывезенные на постоянное поселение в Сеннам и тщательно охраняемые. Сами же клейма бывают разные: одни, которые мажут краской, вырезаны из дерева или застывшей смолы, другие, те, что калят в пламени, отлиты из бронзы, железа или серебра.

Прежние кейтабские деньги походили на спутанный комок водорослей, какой можно найти на берегу после бури.

В старину на Островах золото и серебро раскатывали в нити, сворачивали комками и, по мере нужды, отрезали подходящий кусок, а если кто сомневался насчет веса, сравнивали его с арсоланской либо атлийской монетой. Но времена те канули в прошлое, и теперь кейтабские деньги стали такими же, как сеннамитские «быки», только изготовленными искуснее, из тростниковой бумаги, пропитанной соком, привозимой из Удела Одисса.

Тут, в доказательство своих слов, О’Каймор велел принести черепаховый ларец, где хранились бумажные кейтабские деньги – размером с ладонь, окрашенные голубым и с множеством маленьких синих ракушек, переплетающихся столь причудливо, как перья в дорогом многоцветном ковре. Но ни один ковровый мастер не сумел бы сплести двух одинаковых ковров, а эти рисунки были абсолютно схожими, будто бы сделанными не человеческой рукой, а по велению божества! Их не рисуют, пояснил тидам, а вырезают, подобно сеннамитским клеймам, на пластинах каучука, мажут краской, добываемой из морских водорослей, и прикладывают к бумаге. И цена ее тут же становится равной серебряному чейни!

Но смысл последнего превращения в голове у Дженнака никак не укладывался, и он счел его какой-то кейтабской хитростью, придуманной в стране, где не было ни серебряных и медных копей, ни золотых россыпей, а одни лишь пальмы на земле да рыба в море. За хитрость, морские грабежи и редкостную изворотливость в торговых делах кейтабцев не жаловали, однако обойтись без них уже не могли – флот Морского Содружества был побольше, чем у Одиссара, Арсоланы и Коатля вместе взятых. Тем не менее странные их деньги ценились только на Островах, а на побережье Ринкаса в большинстве из портов за них не отпустили бы и кружки прокисшего пива.

Правда, имелось одно исключение – Ренига; почти Кейтаб и все-таки не Кейтаб, ибо страна эта лежала на материке, и ее мореходы пиратством не занимались. Там деньги Морского Содружества шли наравне с серебром или пересчитывались в меры маисового зерна и бобов какао, поскольку собственной монеты Ренига не чеканила. Но было в этой сказочно богатой южной стране кое-что получше – самоцветные камни всех цветов радуги, а сверх того – прозрачные, но такой твердости, что не поддавались они ни стали, ни едким снадобьям. Из камней ренигские мастера делали ожерелья и браслеты, но лучшие и самые дорогие хранились в медных коробочках, на крышках коих была гравирована стоимость драгоценности – в арсоланских дисках и атлийских чейни. Коробочки эти назывались «дхи’тигера» – наперсток; такие одевают на пальцы рыбаки, когда плетут сети.

Поведав все это, О’Каймор снова потянулся к черепаховому ларцу, где под сине-голубыми бумажками блестела начищенная медь, но тут Грхаб с рычаньем вскочил на ноги, пнул своего господина в бок, сбросив с помоста на палубу, и размахнулся. Острый нож мелькнул в воздухе, а навстречу ему мчалось что-то темное, округлое, размером то ли с маленькую тыкву, то ли с пресный земляной плод. Но плод сей оказался смертоносным; не прошло пятой части вздоха, и Дженнак, приникший к палубе, увидел, как у причального столба, рядом с упряжкой, взметнулось пламя. Затем до слуха его долетел грохот и страдальческий бычий рев. Неведомая сила подбросила вверх колесницу, раздирая ее на части, ударил оглушительный раскат грома, огненные языки распахнулись веером, полетели во все стороны, ринулись к кораблю, будто красные многозубые стрелы.

И сразу же раздался ягуарий рык, да такой громкий и гневный, что заглушил мычанье израненного быка. Ревел О’Каймор, яростно приплясывая на тлеющих досках помоста и прижимая ладонь к левому боку; меж пальцев его сочились багровые струйки, почти незаметные на фоне красного одеяния, и Дженнак не сразу понял, что видит кровь.

Он вскочил и бросился к помосту. Сюда уже бежали кейтабские мореходы, кто с мечом, кто с взведенным самострелом, кто с горшком воды или парусиновым полотнищем. Грхаб топтался вокруг О’Каймора, но если тот выплясывал от боли, то наставник давил огненные язычки подошвами своих тяжелых сапог. Как всегда, сопровождая Дженнака в город или в иное людное место, он облачился в панцирь, надел шлем, наплечники, поножи и широкие шипастые браслеты; судя по всему, доспехи защитили его от огня и обломков колесницы, градом сыпавшихся на палубу.

Разделавшись с начинавшимся пожаром, Грхаб спрыгнул вниз и оттолкнул своего ученика от помоста.

– Остынь, Джен! Кейтабцу без нас помогут. А мы взглянем, что за крыса валяется на площади. – Он вытянул мускулистую руку. Люди, заполнявшие харчевню, уже пришли в себя после ошеломительного грохота, и теперь Дженнак услышал их выкрики. Голоса звучали тревожно.