Последняя точка - Абрамов Александр Иванович - Страница 4

— Я ничего не делаю сразу, — не торопясь проговорил Бурьян. — Сначала придется Серьезно просмотреть весь следственный материал. Мне кажется, что следствие велось слишком поспешно.

Вагин промолчал, не сказав ничего ни «за», ни «против»: новый, мол, прокурор, это его и забота.

— Уголовный розыск просил ускорить расследование, а следователь был уже тяжело болен. Возраст плюс предынфарктное состояние. — Костров задумался и, помолчав, добавил: — Я давно знаю Глебовского. Вместе воевали, буквально рядом, бок о бок работаем и на гражданке. Может быть, он и виноват, может, он и меня обманывает, и все-таки я уверен, что тот Глебовский, которого я знаю, сам пришел бы ко мне и положил на стол свой партийный билет. Я виделся с ним в КПЗ, и он мне сказал: «Все материалы следствия не вызывают никаких возражений, но я скажу тебе честно: стрелял не я, а кто — не знаю. Мотив убийства был у меня одного».

Вагин молчал.

5

— Скольких мы потеряли, капитан, при переходе через болото?

— Не так уж много. Шестерых.

— Значит, сейчас у нас двадцать два человека.

— Пробьемся.

— Ты оптимист, политрук. Километры и километры. А гестаповцы нас крепко зажали.

— Поглядим, посмотрим.

Глебовский отодвинул керосиновую лампу в землянке и чуть убавил фитиль: керосину жалко. Потом оба, согнувшись, выбрались из землянки.

Моросил мелкий сентябрьский дождь. По туши ночного неба над лесистым болотом разливались багровые языки пламени. Горели взорванные под городом бензобаки.

— Работа Потемченко, — усмехнулся Костров.

— А наши взорвали понтонный мост через болото. Пусть теперь попробуют сунуться.

Вернулись в землянку. Оба были почти одногодками, конца двадцатых годов рождения. В партизаны их привело окружение, а когда началось наше контрнаступление на смоленском направлении, по решению белорусского партизанского штаба их бригаду разделили на несколько небольших отрядов, чтобы рассредоточить удары по железным дорогам, ведущим к Смоленску. Глебовский был командиром отряда, Костров политруком.

— А что с двумя приблудными будем делать? — спросил Костров.

— Проверим и решим.

— Нет у нас времени на проверку, капитан. То, что можно проверить, проверено. Оба первогодки. Фролов втихаря отсиживался писцом в городской управе, помогал с фальшивыми документами нашим подпольщикам в городе. Об этом он принес нам записку от самого Чубаря. Пишет, что Фролов, мол, засыпался и вот-вот будет схвачен гестаповцами. А Мухин был в отряде Потемченко, но с Потемченко связи нет, проверить не сможем.

— Тогда расстреляем.

— Расстрелять просто. Лишнего бойца жаль.

— Может оказаться предателем, специально засланным к нам в отряд.

— Не исключено.

— Тогда разбуди обоих. Я на них посмотрю.

Через две-три минуты Фролов и Мухин были в землянке. Глебовский молча оглядел их, потом сказал:

— Фролов останется, а тебя, Мухин, в расход.

Мухин, молодой черноватый парень, спросил:

— За что? Я же был в отряде Потемченко.

— Мы не можем этого проверить.

— Прикажите радисту. Пусть свяжется с Потемченко. Проще простого.

— Нет связи. Рация вышла из строя.

Мухин пожал плечами без особого страха.

— Тогда расстреливайте. От немцев вырвался, а свои, оказывается, не лучше.

— Не стреляйте его, — вмешался Фролов. — Он вместе с вашими ребятами понтонный мост на болоте взрывал.

Глебовский задумался.

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать.

— Чем до войны занимался?

— Тракторист в колхозе. Кончил техникум.

— Что делал после оккупации?

— Сразу в партизаны подался. Из колхозных ребят, что в нашу армию не взяли, многие со мной в лес ушли.

— Почему же не взяли в армию?

— Говорят: плоскостопие.

— Потемченко лично знаешь?

— Еще бы!

— Опиши.

— Рослый, как вы. Рыжий. На ногах валенки с калошами. Мерзнут ноги, говорит, даже осенью.

«А мужичок подходящий, — подумал Глебовский. — Может, все и впрямь так. Отстал от своих парень, к своим же и потянулся».

— Добро, — сказал он, — так и быть. Рискнем. В бою проверим. Подорвешь немецкий эшелон с пополнением — быть тебе королевским кумом. А теперь идите и растолкайте всех спящих. Выходить будем через четверть часа. Мигом!

Оставшись вдвоем, оба снова склонились к карте.

— Я полагаю так, — карандаш Кострова уткнулся в карту, — вот болотный разлив, понтонный мост на выходе уничтожен, а в обход разлива тоже по болоту километров тридцать, броневики и оба их танка увязнут в трясине. Ну, а мы спокойненько пойдем вот так. — Карандаш изобразил угол с двумя линиями разной длины, замкнув их жирными точками. — Здесь свяжемся. Про испорченную рацию ты, конечно, соврал? Я так и подумал. А немецкую Федор починил. Порядок.

Глебовский долго молчал, разглядывая чертеж Кострова.

— Там уже фронт близко, — наконец проговорил он. — Смоленск в клещах. Ты думаешь, почему каратели за нами охотятся? На пополнения надеются, а у нас битва на рельсах идет. Мы эти пополнения под откос спускаем. Тогда зачем нам разъединяться? Людей ведь и так не хватает.

— Что верно, то верно, — согласился Костров, — но отход двумя группами нам ничем не грозит, а шансы на соединение о наступающими советскими войсками у нас увеличиваются. Какая-нибудь танковая часть да прорвется. Там же не болото, а лес.

Глебовский не спросил: десять или двадцать человек с тобой — все одно только капля в солдатском море. Вышли все наготове через четверть часа, как и рассчитывали. Шли молча. Безлунная ночь, тишина, нарушаемая только хлюпаньем сапог в болотной хляби, создавали радующее ощущение безопасности. У длинного, выдавшегося клином в трясину мелко заболоченного перелеска отряд разделился. Фролова Костров отправил с Глебовским, а Мухина взял с собой. «Сам проверю его», — решил. Отобрал десяток мужичков, сказал Мухину:

— Всем идти колонной от дерева к дереву, а ты, одиннадцатый, пойдешь впереди меня метра на два. Не сворачивай и улизнуть не пытайся, не то пристрелим. Оружие тебе я не дам, сам возьмешь у потопшего немца: утопленников здесь полно. Не глубоко, а били мы их всегда наповал.

— Есть добыть оружие самому, товарищ политрук, — по-солдатски не без лихости отрапортовал Мухин.

И пошел на четыре шага вперед от дерева к дереву, как приказано. В заболоченной лесу было тихо, только время от времени ухала поодаль какая-то птица. Городской человек, Костров не знал птиц по их названиям, а деревенских спросить было неловко: идет по лесу политрук, а леса не знает. Костров, пользуясь тем, что Мухин шагает не оборачиваясь, осторожно переложил из планшетки в тайный карман гимнастерки немецкую портативную рацию, размером с небольшой портсигар. На всякий случай, мало ли что.

Прошли полчаса, не больше, как вдруг Мухин остановился, подождал и попросил шепотком:

— Мне бы оправиться, товарищ политрук.

Костров указал на кусты орешника по соседству.

— Минуты две-три хватит? Я подожду.

Трех минут хватило. Мухин вышел аккуратный и подтянутый, как в строю.

— Проходи, — сказал Костров, пропуская солдата.

Еще час. Дождь перестал. Светало. Болото осталось далеко позади. Поредевший, сожженный артиллерией лес вывел к дороге, расширенной и подрезанной скреперами. На дорогу, окаймленную уцелевшими от снарядов кустами, вышли скученно — ох как ругал себя Костров за эту скученность! — вышли и замерли. С обеих сторон за орешником она была перехвачена немецкими автоматчиками.

— Ложись! — крикнул Костров, полагающий, что ошалевшие от неожиданности ребята успеют открыть огонь.

Но они не успели. Мигом их окружила толпа немецких солдат, да так тесно, что никто не сумел даже выхватить пистолета. Со скрученными назад руками, мгновенно обезоруженных, их швырнули лицом к земле на дорогу.

Прошло буквально минуты две, но Костров уже заметил, что Мухина не тронули. Он подошел к стоявшему поодаль офицеру и, почтительно склонив голову, доложил: