Теория Невероятности - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 24

– Ну, действуем, – говорит дед и запевает истошным, ночным, благушинским голосом, как полагается при загуле:

Сразу подходит милиционер.

– Пожилые, а нарушаете… – говорит милиционер. Дед машет рукой.

…цами…

И тебя подхвачу на лету.

Машина уносится по улице.

Шум стоит в буфете университета, что на Ленинских горах. Гомон разноязычный. Столики отодвинуты к стенам. В центре пляшут фестивальные гости. В толпе пробираются проголодавшиеся, вздымая над головами тарелки с сосисками и гроздья нарзанных бутылок. Спиртного, слава богу, не продают. Мы с Ржановским в углу за столиком едим сосиски.

– Академики, вы где? – раздается крик, слышный даже здесь.

Многие оборачиваются. Это дед протискивается к нам, держа в руках картонную коробку. Он ставит коробку на стол и открывает ее.

– Куда ты пропал? – спрашивает Ржановский.

– Внучку искал, – говорит дед, орет: – Вильхельм! Вильхельм! Иди пирог есть!

Этот огромный дед производит впечатление. Видно, что он в своей стихии.

На крик приходит дедов искусствовед Вильгельм, пожилой человек с добрыми глазами. Он держит за руки светловолосую девушку и парня в итальянской кепке с клювом.

– Познакомьтесь, – говорит он нам. – Они уже молодожены… Когда успели, не понимаю, – говорит он, подбирая русские слова.

– Вот это по-нашему, – говорит дед. – Долго ли умеючи. Лешка! Режь пирог. Разъедим!

– Клерхен, – говорит девушка и протягивает мне розовую руку.

Я смотрю на нее во все глаза. Потом перевожу взгляд на окружающих австрийских девушек. Нет. Это мне показалось. Просто они все чем-то похожи на Катарину.

За столом никого. От пирога одни крошки, да картонная коробка с игривой надписью «Чудо», да конь деревянный на краю стола. Все ушли танцевать. Вот академик Ржановский стоит в толпе, смотрит на танцующих. Вот молодая жена танцует со своим итальянцем. Вот дед протискивается ко мне, опускается рядом и близко заглядывает мне в глаза.

– Чего с тобой?

– Сказку я потерял, – говорю я.

– Какую?

– Помнишь, ты мне рассказывал? Про встречи необычайные, про любовь. Я маленький был – верил.

– А теперь?

– А теперь вижу – ушла молодость. Но я не жалею, – говорю я. – Не жалею. Чужая любовь пляшет. Нам не плясать. Отплясало мое поколение, дед.

Дед смотрит на меня рассеянно.

– Слушай, соври мне опять что-нибудь, – говорю я.

– Сказку он потерял, – говорит дед. – Ну и дурак. Разве сказка – вранье? Сказка – мечта.

«Йодль» тирольский запела молодая жена – и это было как далекий крик о любви.

Дед обнял меня за плечи.

– Катарину вспомнил? – спросил он. Я кивнул.

– Разве Катарину убьешь? – сказал он. Негры били в ладоши.

– Черненькие, беленькие, – сказал дед, оглядываясь. – Полсвета у меня родня. Ступай внучку поищи. Скажи, в буфете одни благушинские собрались.

– Как я ее узнаю? – говорю я.

– Узнаешь, – сказал дед. – Коса на сторону и кричит больше всех.

Я кивнул и пошел к лестнице.

Разноязычный шум совсем оглушил меня.

Лестничный марш вел вниз, и внизу на площадке, отражаясь в зеркалах, танцевали яркие люди. Я поискал глазами дедову внучку.

Сто девчонок увидел я, и у всех косы на сторону, и все кричат громче всех.

Я пошел обратно в буфет.

Я протиснулся к столику, отгороженному спинами людей, глядящих на танцы, и сел.

– пели в кругу.

Там танцевали «Переницу» и целовались целомудренно.

Шум усилился. Разошедшийся дед стоял в кругу, притопывал и помахивал платочком перед молодоженами.

– Митрич! – крикнул дед Ржановскому. – Иди сюда! Покажем щенкам!

Ржановский, которого никто не называл Митричем, ухмыльнулся.

Тут дед увидел меня и заорал своему Вильгельму:

– Вильхельм! Вильхельм, иди сюда! Лешка пришел, переводить будем.

Мы сели за столик. Дедов искусствовед достал солидный журнал с лаково мерцающими фотографиями. Раскрыл на статье про деда. Я там запомнил одно место:

«Мы видим, как образ коня изменяется во времени. Он всегда порожден эпохой и всегда бунтует против нее. Но этот бунт поэтический. Это бунт мечты, которая не дает заснуть взрослым и пробуждает ото сна детей. Мечта – это первый звонок будущего. Счастливы люди, имеющие в своей среде фантазеров. Я позволю себе сравнение. Художник – это катализатор, ускоряющий химический процесс. Игрушка, если она искусство» – это тот кристаллик соли в перенасыщенном растворе, от которого сразу, мгновенно формируется душа ребенка.

Я позволю себе (может быть, несколько немотивированно, в первом приближении) разделить творчество Александра Васильевича Филиппова на пять основных периодов.

Первый период, который я предлагаю условно назвать «периодом отлетающей гривы», характеризуется…»

Дед наклонился ко мне.

– Лешка, – сказал он испуганно, – я всю жизнь делал одного и того же коня… Можешь ты это понять?

– Могу, – сказал я…

– …Стойте! – закричала Катя. – Стойте, не рассказывайте дальше! Я остановился.

– Что случилось?

– Ничего! – сказала она возбужденно. – Ничего! Только, ради бога, сидите здесь и никуда не ходите. Я сейчас вернусь…

Она исчезла.

Я остался один в пустом школьном дворе.

А ведь я не успел ей рассказать о главном. Я не успел ей рассказать о Бетельгейзе и о встрече с Памфилием и Костей да Винчи. Мы были трое бродяг.

Днем нас не отличишь от тысяч других людей, которые стройными рядами мчатся к месту своей службы или летят с оной к своим семи-две-надцатиэтажным хижинам. Увидев нас в потоке на эскалаторе, так и хотелось крикнуть нам:

«Эй, служивые!» И никто из прохожих не знал, что по вечерам и по ночам мы были бродягами, которые встретились у камня, стоящего на перепутье трех дорог, и разошлись в три стороны искать долю. Если еще учесть, что я подъехал к перепутью на деревянном коне, то сходство наше с витязями было почти полное.

Мы встретились однажды на переходе у метро «Площадь Революции», и каждый узнал другого потому, что у каждого в руках был номер старой «Вечерки», сложенной вчетверо, и у каждого красным карандашом была обведена одна и та же статья. Не сговариваясь, мы вылезли из метро и поднялись на крышу гостиницы «Москва». Мы уселись за столик в ресторане «Птичий полет» возле проволочной сетки, мешавшей нам разглядывать такой прекрасный вид, открывающийся нам с птичьего полета, и выпили шампанского за встречу. В старой «Вечерке» было напечатано сообщение о том, что где-то в Юго-Западной Африке отыскали скульптуру, сделанную из базальта – голова молодой женщины с широко открытыми глазами. И когда новейшими методами установили возраст скульптуры, то оказалось, что ей двенадцать тысяч лет.

Я не успел рассказать Кате, как на следующий день после встречи в университете дед позвонил мне по телефону и велел срочно приехать – дело есть. Я не приехал потому, что был занят – начиналась эра спутников, и некогда мне было праздновать международные успехи дедовых коней. А когда через несколько месяцев я вернулся с испытаний одной своей схемы, я дома под дверью нашел пакет со старой «Вечеркой» и с письмом деда, где было написано, что лицо этой скульптуры здорово похоже на лицо той женщины из дедовой сказки о простой красоте, которую он встретил в незапамятные времена ночью, в снегу, на старой Благуше.

Я немедленно поехал к деду. Полчаса звонил в его дверь, но напрасно. Потому что выглянувшие на трезвон соседи сказали мне, что дед уже месяц, как умер, и похоронен на Немецком кладбище. Могилу деда я разыскал и посадил у него в ногах бессмертники. Все.