Золото мое (СИ) - Дубинин Антон - Страница 15

Нет, Гийом вовсе не хотел Алендроку смерти, об этом нельзя даже и помыслить. Не хотел. Не хотел. Не хотел.

И тот не погиб, ни от «греческой радости» — жидкого огня, ни от арбалетной толстой стрелы, ни в поединке со стремительным саладинским рыцарем. Ведь говорят, что тюрки считают себя рыцарями — что они происходят с франками от одного корня, а потому к настоящим воинам на всем свете причисляют только себя и франков. Это чистая правда, скажет каждый, кто знает, как султан Саладин запретил некогда штурмовать башню Керака, где венчался со своей принцессой юный Онфруа: Онфруа, которого султан в мирные дни носил ребенком на руках, сын давнего друга, пасынок давнего врага… Тот самый красавчик драгоман, которому судьба дала пожить в счастливом браке всего три года, чтобы вырвать принцессу из его беспомощных рук и передать, как переходящее знамя, железному Конраду Тирскому.

Да, у некоторых бывают браки по любви. Хотя, как известно, счастливая любовь в Святой Земле долго не длится. Даже у королевы Мелисанды однажды вырвали возлюбленного едва не из объятий, услали на край земли… Слишком много в Святой Земле значат другие сокровища — меньше из золота, больше из стали: верность, доблесть, дело королевств христианских. За это и Онфруа отдал свою маленькую принцессу, за это даже семнадцатилетняя его донна Изабель, отплакав свое, вложила бескровную от горечи руку в рыцарскую лапищу претендента на престол. И Алендроку не верилось, что здесь, в этом домене обетов, можно долго обладать тем, кого любишь. Потому он и намеревался урвать у темноты все, что только возможно. Пока еще не наступила ночь.

Потому он, вернувшись и вытряхнувшись потной горой из доспеха — повезло, не получил ни единой раны, только устал смертельно, как всегда после близкой встречи со смертью (она пробовала цапнуть свое, но пока не смогла) — сначала долго пил воду, а потом упал спать. Несколько мелких кровавых царапин на теле (от стрел) и засевшие в кольчуге подлые наконечники — хотела муха ужалить, не сумела — вот и все увечье; можно даже не лечить, за сутки само зарастет. Слабые луки у Акрского гарнизона, хороший доспех, Гийом починит. Гийом…

Гийом ему понадобился позже — рыцарь не собирался упускать ни единого дня, пока все еще живы; кто знает, что будет дальше, и об этом лучше не думать. Хотя усталость вымотала Алендрока до самых костей, на два дела он все же нашел в себе силы — на еду и на разврат. Мытье, обливание водой и прочее можно отложить на утро. После чего уснул громко, всхрапывая и постанывая, и проспал утреннюю мессу без малейших угрызений совести. После хорошего штурма — пускай и неудачного, зато Акконский гарнизон сильно поуменьшился, и блокада стала еще более полной — Алендрок считал себя вправе спать столько, сколько сочтет нужным. Он был уверен, что Господь его поймет и одобрит. В конце концов, Он Сам человеком был… Дело рыцаря — драться для Господа, каждый делает то, что лучше всего умеет, а молятся пусть клирики. Клирики, они ведь только для этого и нужны.

4. О проповеди епископа Солсберийского, и как Гийом впервые в своей жизни пришел в ярость

А вот Гийом, в отличие от своего рыцаря, на утреннюю мессу пошел. К англичанам, к белому шатру короля Ришара, где проповеди читали на окситанском. Вот и сегодня служил епископ Солсберийский, Юбер-Готье, в кои-то веки в литургическом облачении, а не просто — в орнате поверх кольчуги. Королевский и епископский лагерь стоял в самом лучшем месте — на холме, венчанном короной деревьев; здесь поднимало свои длинные указующие пальцы к небу даже несколько садовых кипарисов, похожих на Бордоские шпили — Гийомом никогда не виданные… Король Ришар, со спины легко узнаваемый по огромному росту и пронизанной солнцем рыжей львиной гриве волос, торжественно стоял у самого подножия кафедры — благочестиво сложив руки; первым опускался на колени, первым восклицал своим командным голосом — et cum spiritu tuo, или amen, когда было нужно. Казалось бы, только что встал английский король от «львиной болезни»[16], и слегка поредела его золотая шевелюра, да и лицо все было бледным, с красноватыми пятнами, с тенью, глубоко засевшей вокруг глаз. Но все равно Гийом смотрел ему в спину влюбленным взглядом, словно волны могучего Ришарова обаяния, львиной силы, великодушия и христианской радости плотно толкали его в грудь от каждого королевского движения.

Священник служил на высокой кафедре под пологом, высокомерно роняя слова проповеди вниз, на молчаливых смущенных рыцарей. Смущены те были не понапрасну: латинское чтение сегодня было о гибели Содома, а проповедь яростно громила рыцарей-развратников.

Из присутствующих, похоже, у многих в шатре была припасена девица, а то и парень-оруженосец для ночного отдохновения. Иначе зачем бы стоявший справа от Гийома незнакомый веснушчатый юноша так яростно накручивал себе волнистую прядку на палец, красный, как… как алая Ришарова котта со львами, солнечно горевшая в первом ряду? Кто-то неподалеку смущенно закашлял; Гийому показалось — или в самом деле он почувствовал яркий, бессовестный, изучающий взгляд?

Спина его словно закаменела от напряжения. Картавый от английского акцента голос епископа едва отдалился, унося в ветре слова — «грех против природы…» Осторожно, стараясь не подавать виду, как он насторожен, юноша слегка развернулся влево, будто для того, чтобы взглянуть на тревожившую чем-то пятку башмака. Для убедительности даже пощупал кожу подметки пальцами. И в самом деле, слегка надорвалась — наверное, о какой-нибудь особо вредный камень.

Перестань, дурень, с чего ты взял, что на тебя все смотрят? Откуда бы кому знать? Или ты думаешь, у тебя прямо на лбу написано — горящими буквами из корнваллийских легенд — «Я виноват»? Да кому ты вообще сдался…

Однако что правда, то правда — Гийом изрядно покраснел. Со скул яркий румянец переполз на всю щеку, заставляя светиться белизной проступивший крестик ожога. Разгибаясь, юноша словно невзначай взглянул — это и называется «бросить взгляд» — в тревожившую сторону, и — глаза в глаза встретился с тем, кто его изучал.

Это был взгляд — настоящий, настолько пристальный и откровенный, что Гийом на миг потерял ощущение реальности и так стоял, неудобно развернувшись, не отрываясь от темных насмешливых глаз. Только через пару ударов сердца Гийом узнал смотревшего — он даже оказался смутно знаком: Риго, прозвища не вспомнить, оруженосец кого-то из соседей по лагерю, пару раз встречались у реки и близ кустарников, куда ходили за хворостом. И возле общего отхожего места, конечно.

Глаза у Риго были окситанские, темные, наглые и всезнающие. Он слегка ухмылялся, скрестив руки на груди в совсем уж не благочестивом жесте: как будто не на мессе стоит, а так, где-нибудь в борделе пялится на девицу. Еще ярче вспыхнув румянцем, Гийом резко отвернулся, отказываясь продолжать этот безмолвный странный разговор. Какое кому дело? Чего он уставился? Что он, в конце концов, может знать?..

Не стоит быть таким мнительным, злобно сказал себе Гийом, нарочно больно закусывая изнутри щеку — чтобы наказать себя за трусость на пустом месте. Подумаешь, какой-то оруженосец. Ровня мне. Плевать на него. Больше не сметь оборачиваться. Пусть пялится, сколько ему угодно.

Встать бы куда-нибудь еще. Чтобы перестать чувствовать спиной этот исследующий, разбирающий по косточкам взгляд! Что ему надо-то, Господи, взмолился Гийом, чуть двигая лопатками, чтобы стряхнуть собравшиеся на спине капельки пота. Почему он глядит и глядит, как…

И тут Гийом понял — мелькнула быстрая мысль, осознание по сходству — как кто же на него глядит этот парень, Риго, но золотогривый лев, разом затмевая солнечным сиянием лунного, невыразительного епископа, вскочил на кафедру, ухватившись рукой за невысокий барьер; священник, не сразу верно отреагировавший на стремительный львиный прыжок Ришара, слегка шарахнулся, передние рыцари подались вперед. Гийом подался вместе с ними, забывая обо всем и приоткрывая рот, как часто бывало у него при виде Ришара — лицом к лицу.