Южане куртуазнее северян (СИ) - Дубинин Антон - Страница 11

Жизнь медленно, но верно начинала входить в колею. Мессир Серлон, отличный парень, по всем статьям превосходил утерянного сен-тьеррийского мудреца; ходили по рукам какие-то списки, его стихи, то смешные до чрезвычайности, то столь же неприличные. Не мог быть гадким занудою автор стишков про трех дев, состязавшихся в пении, или про соблазнение девственной красотки, ну не мог — и все!.. Хотя и британец, хотя и не так давно надел магистерскую широкую тунику взамен школярских лохмотьев, а свое дело он знал. Школа мессира Серлона была на улице Фуар, располагалась на первом этаже дрянного домика, в комнате с низким потолком и земляным полом, и названию улицы совершенно соответствовала — Кретьен, попавший ему в ученики зимою, потом дома то и дело вытягивал у себя из башмаков короткие, колючие иглы соломы. Зимою бывало и холодно — камин не всегда находилось чем топить, если только школяры с собою не приносили дрова (это так и называлось — зимний дровяной налог); и тем, кто полагался более на бумагу и перышко, чем на свою память, иногда приходилось невесело — пальцы мерзли. Это все потому, что мессир Серлон — магистр молодой, вчерашний голиард; к нему еще не валили валом богатые ученики — паства вильтонца, которую он поучал в тонкостях метода Sic et Non, сама была разношерстной и полуголодной. Они распевали песенки на стихи Абеляра, болтали гадости про рыцарей и горожан и в совершенстве знали тот самый Fames Parisiana, Глад Парижский, который порою обращает веселого и мирного парня в нечто вроде рыскающего волка. Цепкий голод, студенческий голод, хочешь — пой на пирах, хочешь — выпрашивай деньги, а хочешь — плюнь на всю эту мороку, на город-рай, Иерусалим для богатых, а для бедных — топь, Вавилон, и беги отсюда в свою Бретань или Нормандию, паси скот до скончания века…

Особому подбору учащихся у мессира Серлона помогало еще и то, что был он не каноником от капеллы Нотр-Дама или Сен-Виктора, а совершенно самостоятельным профессором агреже с сен-Женевьевской лиценцией доценти — правом преподавать. Хотя почтенный настоятель Сен-Женевьев слегка просчитался, давая арбалет в руки столь искусному стрелку: сей британец то и дело в опасных играх разума приближался к той границе, с которой воскликнул как-то раз Симон де Турне, сходя с самодельной кафедры на вершине Горы Мудрецов:

«О, Jesule, Jesule! Как я возвеличил Тебя, а? Ну что я за молодец! Однако хотел бы я Твой закон лукаво опрокинуть — я б еще получше доводов нашел бы… Ну вот честное слово, нашел бы!..»

И пусть мессир Серлон не понимал слов святого Бернара о том, что надобно бежать из Парижа, растлевающего душу, и искать покоя и благодати в городах-приютах, то бишь монастырях, потому что, мол, «в лесах ты найдешь куда больше, чем в книгах, а деревья и камни научат тебя большему, чем учителя». Зато мессир Серлон понимал, что такое — голодать. И он первый, заметив синеву под глазами Кретьена и то, какие жадные взгляды бросал юный школяр на завалявшийся у камина мятый капустный лист, подошел к новичку с вопросом.

«Хорошо ли ты пишешь?»

Ну как вам сказать… При усердии — хорошо.

«А появится ли у тебя усердие за плату по пять су за книжную тетрадь? И сможешь ли ты делать по две тетради[17] в месяц?..»

А усердие появилось тут же, когда мессир Серлон предложил работу — помогать ему переписывать книжки на заказ, книжки из Сен-Женевьевского скриптория — не то что бы что-то ценное, нет, просто мелочи на продажу — молитвеннички, травники для купеческих жен, календари… Правда, в первый раз на бумагу ушли почти что все оставшиеся сбережения. А в другой раз в монастырской лавке подсунули плохие чернила — быстро выцветающие, желтоватые; и за работу поэтому магистр заплатил меньше, чем было обговорено — зато впредь наука, за чернилами следить надо… Так что уже через пару месяцев, к началу весны, у Кретьена в кошельке у пояса снова начало что-то позвякивать. И не так уже было холодно и грустно на Малом Мосту, когда они с Ростаном прогуливались вдвоем, выискивая знакомых для того, чтобы поговорить и поспорить, а не чтобы выпросить пару денье в долг на неопределенный срок. Уже не столь искренне исполняли два друга «Carmina de miseria clericorum», «Песнь о нищете клириков», по вечерам возвращаясь навеселе из знакомого кабачка…

Кретьен настолько оправился, что даже нашел в себе силы шаг за шагом дописать свой роман. На поверку все оказалось не так уж серьезно — дописанная история превратилась просто в книжку, сны более не снились. Кретьен, набравшись отваги, взял и переписал большой кусок о внешности героя — изменил его до неузнаваемости, навеки четко разделяя с собой. Даже цвет волос на всякий случай сделал светлым, золото-русым, как, скажем, у мессира Анри. Так оно было спокойнее.

Вообще юг левого берега, гора оказались местами стократ более дружелюбными, нежели улицы Гарланд и Бушри. Многонациональная компания, обучавшаяся у неблагонадежного британского магистра, обладала изрядной веротерпимостью: здесь среди пестрой смеси лангедокцев и французов встречались и белые головы немцев, слышался смешной выговор англичан, даже такое редкое сокровище, как два валлийца, земляки магистра Гальфрида, завалялось в мусорной куче… То и дело аудитория сменялась и обновлялась, кого-то зарезали в потасовке, кто-то перепился и умер с похмелья, кто просто ушел к зиме в Орлеан — искать, где потеплей да посытее… Но таков уж парижский водоворот, раз попав в него, почти невозможно вернуться в размеренное русло существования, даже просто живым и целым не всегда выкрутишься. Как бы то ни было, юноше из Шампани знакомство с английским поэтом-диалектиком пока приносило немало подарков. Но лучше всего оказался один-единственный дар, и дар этот звался Аймерик.

Знакомство их состоялось не в лучший день Кретьеновой жизни: будто бы нетерпеливая судьба, собравшись свести этих двоих во что бы то ни стало, порешила это сделать самым быстрым, безотказным — но, к сожалению, не самым безболезненным образом.

Кретьен в тот день ждал Ростана в левобережном кабачке, именуемом звучным названием — «Обитель Канская». Не иначе как в честь Чуда Христова, обращения воды в вино назвали! Может, надеются, что Господь их водичку в вино претворит без лишних денежных затрат, с усмешкой подумал школяр, взбалтывая чашкой. Чашка была грязная и побитая по краям, но в общем-то местечко довольно уютное — чистая солома на полу, ну, относительно чистая, и тепло, и головы всяких оленей по стенкам, и картинки насчет Чуда в Кане — грубые, но зато яркие и понятные… Это был любимый Ростанов кабак, Кретьен же до знакомства с Пиитой здесь вообще не бывал, а без друга оказался тут и вовсе впервые, и теперь сидел как на иголках — чужое место все-таки, и кабатчик какой-то… недружелюбный. Безмолвно плюхнул на стол миску чечевицы с салом и ушел куда-то, так и поговорить не с кем, остается только читать многочисленные надписи разной степени древности — от черных, засаленных, совсем старых, до свеженьких, просвечивающих желтой древесиною — по крышке стола…

и обведено в кривое сердечко.

И совсем свежая, большими кривыми буквами — «Здесь был Рамон Победитель Всех».

Интересно, кто этот Рамон-победитель, задумчиво ковыряя пальцем неряшливые литеры, рассеянно размышлял Кретьен, еще не негодуя на Ростана, но уже начиная о том подумывать. Обещал же, гад, сразу после обедни быть… Не подумайте, люди добрые, что у нашего Пииты неожиданно взыграло благочестие — нет! Просто таким образом, в церкви Сен-Жюльен ле Повр, он выслеживал очередной предмет своих воздыханий, горожанку-девицу по имени не то Аннет, не то Жаннет… Она, как натура набожная, почитала своим долгом посещать воскресную мессу — а в других местах, по горестному признанию Ростана, ее очень трудно было застать: честь и покой дочки неусыпно стерегла парочка аргусов в лице суровых родителей, школяров к красавице не подпускавших на расстояние ближе полета стрелы. Увы, увы. Не все думали так же, как девица Флора, переспорившая свою упрямую подругу, почтенный представитель цеха скорняков придерживался противоположной точки зрения, а именно: