Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон - Страница 10

— Особенно как весна, — Гальярд и не пытался ничего скрывать: эта женщина — вернее, дева, а девы даже мудрее женщин, потому что принадлежат только Богу — знала о нем больше, чем он сам. — Как Пасхалия, так и болит. В это самое время… Потом легче становится, к лету.

— У меня тоже, — серьезно кивнула та, улыбаясь, будто говорила и не о боли. — Как рана, как руки мои. Уже пятнадцать лет, сынок… Нет, семнадцать даже. Знаешь что? Дурные мы с тобой христиане. Чужому счастью не умеем радоваться. Хотя иногда у меня и получается, в самом деле получается радоваться тому самому, что болит: как, знаешь ли, на Евхаристии.

Она снова просунула сквозь решетку затвора свою скрюченную ласковую лапку.

— Он тебя очень любил, сынок. Очень ты был ему дорог, отцу Гильему.

Антуан давно уже смотрел в стену, сосредоточенно созерцая красивую паутину в углу. Есть вещи, которых младший не должен видеть… ни за что не должен. И плакать о своем этим святым людям он не мог мешать. Научиться бы не дышать — а то, кажется, рассопелся на всю приемную… И не слышал он, не слышал…

— Я тебе вот что скажу, — серьезно и ласково сказала Матушка, поглаживая Гальярда по руке. — Тебе — и брату Антуану тоже, прости уж, что инквизитора веры наставлять решила… Помнишь Магдалину в саду?

Noli Me tangere, сказал ей Спаситель, когда она к Нему навстречу рванулась. Долго я думала — и сейчас не совсем понимаю, глупая я женщина — почему Он ей так сказал, ведь больно же ей было, как она ждала Его, как — первой — поверила… А теперь вот кажется иногда: не затем Он пришел, чтобы мы Его схватили и при себе удержали. Он затем пришел, чтобы нас за собой позвать. Той же Магдалине Он Себя целиком отдал после четверти века покаяния, после каменного грота. Путь с крестом следом за Ним по всему Провансу — а до того noli Me tangere, Maria. Иногда любовь означает, что нужно опустить руки, сынок. Любовь в объятья не ухватишь. То, что схватишь и сожмешь, не рассмотришь как следует. Не хватайся так, сынок. Учись отпускать.

Антуан шмыгнул носом. Давно мечтал это сделать — но стеснялся, и вот наконец не выдержал и выбрал худший момент: и отец, и Матушка вздрогнули, оглянулись на него. Старая монахиня убрала руку и сказала даже несколько сварливо, как настоящая ворчливая бабушка:

— Так одно еще скажите, отец: надолго ли вы у нас остановитесь? Подарите ли нам завтра проповедь — а то и собрать бы сестер ради братского общения, если инквизитор веры найдет для нас немного времени? Брат Гальярд, сами знаете, что отец Арнаут — проповедник прекрасный, но ведь и сам Святой Отец велел вам, братьям, нас не забывать!

4. Gardo ta famillo

Как и хотел Гальярд, они с Антуаном провели в Пруйле весь остаток дня и следующую ночь. После вечерни Гальярд, как и просила его Матушка Катрин, собрал в церкви сестер всех монахинь и сотрудниц и говорил им о вере до самого ужина. Покормили гостей в трапезной братского приорства, и, признаться, ужин в Пруйле превосходил все вечерние трапезы, в которых юному секретарю случалось принимать участие в Тулузе. Гостям по случаю пятницы подали хорошую рыбу — брат келарь сходил за ней к сестрам, и рыба с маслом была потрясающая: не какая-нибудь старая и сушеная, а нежная форель, да еще и с обжаренной чечевицей. И, конечно же, вино «Coteaux de Prouilhe» — и не молодое, а из запасов, хранимых на продажу и для самых дорогих визитеров. Антуан за едой изумленно таращил глаза. Братья за одним с ними столом ели ту же чечевицу, правда, без рыбы — но все равно каждому полагался изрядный кусок сыра. У нищих братьев откуда-то обнаружились не вовсе нищие сестры! Баню для гостей топить не стали — но в «доме ванн» сотрудники нагрели для них целых две большие кадки воды, помыться с дороги.

На заутреню Гальярд разрешил своему секретарю не подниматься — и тот в кои-то веки не проснулся даже от монастырского колокола, призывавшего в ночи славить Господа. С утра инквизитор отслужил мессу в церкви братьев, по-дружески распрощался с приором, расцеловался с несколькими монахами постарше. Не таким солнечным, как предыдущее, но по-прежнему прекрасным апрельским утром двое тулузских братьев вышли из Пруйля на дорогу в Каркассон — и Антуан новыми глазами смотрел на яркую зелень виноградников и на высокую рожь по сторонам дороги.

— Это все здешнее? Пруйльское?

— Наш отец хотел нищеты от братьев, но не требовал ее от сестер, — усмехнулся Гальярд, стуча посохом по утоптанной дороге. — На Пруйльский монастырь с самого начала жертвовали больше прочих — даже отнюдь не любимый на этой земле Монфор поддерживал дарами дочерей нашего отца, чтобы они молились о его спасении. Да и сам отец Доминик — когда епископ Тулузский дал ему бенефицию в Фанжо, чтобы отцу было на что кормиться в этих враждебных краях, наш родитель немедленно переписал доход на Пруйльский монастырь и был таков! О, посмотри-ка — братья трудятся! Бог вам в помощь, братие!

Пара доминиканцев-сотрудников в черных скапулирах радостно помахали путникам с виноградника. На одном, стареньком и согбенном, красовалась уморительная соломенная шляпа, какие носят в солнечные дни припиренейские крестьяне; в сочетании с хабитом она смотрелась особенно смешно.

— Но откуда? — прорвало Антуана при зрелище красных скученных крыш, возле которых среди мирских одежд белело несколько хабитов. — И дома, получается, здешние? Неужели это все — пожертвования?

— Ну, положим, справа — бывшее имение дамы Арнауды де Вилласавари, которое она уже лет сорок как отдала со всеми угодьями и с виноградником Святой Проповеди, то есть нашему Ордену. Младшего из ее братьев ты сегодня видел — тот самый старичок в шляпе, который лозы подвязывал. А слева — то, что мы недавно проходили, помнишь, с леском — бывшая земля местного дамуазо Рожера де Вильсикля, вечный ему покой. И таких много было — с первых дней Проповеди в Пруйле миряне отдавали себя и все свое нашему отцу и Ордену. Кто принимал хабит, кто оставался в прежнем статусе… Пруйль — остров большой. На нем кого только ни живет.

— Почему — остров?

— Почему Франция островом зовется, ты не спрашиваешь?[7] — Гальярд походя благословил проходивших мимо крестьян, куда-то гнавших белых и рыжих коз. Составляя разительный контраст с трудягами под Авиньонетом, эти при виде человека в белом хабите не кричали гадостей, а напротив же — радостно раскланивались. — Когда Доминик сюда пришел больше полувека назад, тут море ереси разливалось. Когда он на праздник Магдалины смотрел со стен Фанжо вниз и думал, куда же нежданных дочерей во Христе пристроить, чтобы они в этой земле выжили — он только одну полуразрушенную церквушку приметил. А теперь — сам видишь, какой большой остров Господь поднял с морского дна. Может, будет день, когда и весь край нашего языка прелюбимый из глубины к свету встанет…

— А у нас все наоборот, — понимающе заключил Антуан. — Долина — Христова, горы — еретические… Что выше — то и глубже утонуло, вот ведь как получается.

— А Каркассон с давних пор застрял посредине, — заключил Гальярд.

Солнце било в глаза — дорога вела точнехонько на восток, но со временем будет легче, со временем всегда становится легче. Когда в виду наконец показались коронующие высокий холм двойные стены Каркассона, Антуан вытянул до дна свою фляжку и как раз мучительно раздумывал, ловко ли будет попросить воды у старшего.

Инквизиционная тюрьма Каркассона находилась в одним здании с муниципальной: городские власти попросту отдали церковным половину тюряги, снабдив ее отдельным входом и построив посреди хорошую преграду. Монастырь братьев, как назло, располагался в другом конце города, так что каркассонский епископ сразу предложил вновь прибывшему инквизитору поселиться при капитуле местного собора Сен-Мишель, в нижнем городе, в доме каноников. Поразмыслив, Гальярд согласился: так было и впрямь куда удобнее, чем каждый день проделывать ради каждого приема пищи, каждого богослужения путь через весь бург и половину сите — до доминиканского монастыря. Но сначала между монахом и епископом состоялся очень тяжкий и неприятный разговор.