Граф Феникс - Энгельгардт Николай Александрович - Страница 7

– Не прикажете ли спеть вам для доказательства? Да, я – Габриэлли. А вон та, на кухне, моя подруга Давия, – продолжала певица, указывая на пифию среди кастрюль и оливкового чада. – Чему же вы изумляетесь?

Мы заняты хозяйством. Мы все делаем сами и потому всегда веселы и здоровы. Но кто вы, синьор? И что вам угодно?

– Граф Феникс ди Санта-Кроче, синьора! – внушительно произнес гость. – Явился засвидетельствовать свое почтение, принести дань признания вашему несравненному таланту, прославляемому всей Европой, и вместе с тем передать поклон моей супруги, графини Серафимы.

– Ах, моя карлица Грациэлла рассказывала о ней! Грациэллы нет дома. Я послала ее за припасами. Она расхваливала красоту и голос вашей супруги.

– Трудно хвалить в вашем присутствии, синьора, чей-либо голос или внешность! Когда восходит солнце – меркнут крупнейшие звезды. Но я привез вам привет от некоторых друзей из Италии и вот это письмо от принца, утратившего без вас всю радость жизни.

С этими словами граф Феникс достал письмо и помахивал им, не зная, как отдать певице в мокрые ручки послание меланхоличного принца.

– Пройдите сюда, граф! – сказала певица, бросая на пол мочалку. Затем она отерла руки о пеструю юбку и опустила ее, чтобы скрыть мощные ляжки. Граф Феникс осторожно прошел в указанный приемный покой. Здесь певица приняла письмо с короной на печати, небрежно разорвала конверт, пробежала страстные строки августейшего обожателя и равнодушно бросила письмо на доску камина.

– Он надоел мне еще в Милане! – сказала она.

– Бедный принц! Неужели столь разительное в наш безнравственный век постоянство не трогает ваше сердце, синьора? – говорил граф Феникс. – Впрочем, всеобщее обожание, которое вас здесь окружает, восторг двора, вельмож, конечно, сгладили из ваших воспоминаний образ далекого юного поклонника. Дивный ваш голос, мощный гений, пламень духа, обворожительная красота гремят во всей Европе.

Габриэлли совершенно равнодушно слушала слащавую лесть гостя, однако она все же была ей приятна.

– Вы очень любезны, граф, – сказала она. – Может, вы хотели бы познакомиться и с моей подругой? – И, не дожидаясь ответа, крикнула звучным, мелодичным голосом:

– Давия, поди сюда!

Тотчас же та явилась из кухни, с пылающими щеками, вся дышащая ароматами лука и пряных специй.

– Это соотечественник, недавно в Петербурге, граф ди Санта-Кроче, о супруге которого нам сегодня рассказывала Грациэлла! – представила она гостя.

Давия радостно всплеснула руками и засыпала графа потоком итальянских слов, расспрашивая о знакомых аристократах в Риме, Падуе, Милане, Венеции, Неаполе и еще дюжине других городов и городишек Италии. Граф знал многих из них и, пересыпая свои ответы любезностями и похвалами таланту и красоте артистки, сообщил достаточно новостей. В беседе приняла участие и Габриэлли. Певицы усадили графа в кресло, достали из пузатого шкафчика вино, фрукты, кубки, угощали его и сами исправно пили за его здоровье. Не прошло получаса, как между гостем и певицами установились самые приятные откровенные отношения. Граф оказался любезнейшим кавалером, к тому же объехал, казалось, весь свет, знал всех выдающихся людей. Была принесена гитара, и артистки исполнили дуэт из новейшей оперы аббата Пьетро Метастазио. Восторженный граф попеременно становился перед каждой на колени, целуя красавицам ручки, хотя они у Габриэлли сильно припахивали серым мылом, а у Давии – подгорелым оливковым маслом. В то же время граф не уставал искусно расспрашивать певиц о петербургском дворе и свете, обо всех певицах и актрисах «Эрмитажа», о покровителях, о домах вельмож, их женах, любовницах и скандальных связях, тайных и полу явных. Между прочим перевел он речь и на покровителя Габриэлли, старого директора спектаклей и всяких зрелищ, господина Елагина, которого певица называла просто по батюшке: «Перфильевич!»

– Господин Елагин известен мне как муж, исполненный высоких добродетелей, – важно сказал граф Феникс, – огромной учености и государственного опыта. Слышал о нем в бытность мою в Лондоне от моего друга герцога де Бофора. Имею и письма к сему достопочтеннейшему лицу от мужей рассвета, восхода солнца, от тайного места, где пребывает великая мудрость и господствуют мир, согласие и тишина!

– Что он такое говорит? – сказала Давия, часто прикладывавшаяся к кубку, быть может потому, что кулинарные занятия у пылающего очага пробудили в ней жажду. – Что он говорит? О каком рассвете и тайном месте? Что за кабалистика? Впервые слышу о добродетелях господина Елагина. Спросите у Габриэлли, она вам расскажет, что это за добродетели! Ха-ха-ха!

– Оставь в покое моего доброго старичка, Давия. – сказала Габриэлли.

– Доброго! Да, к тебе он добр, и ты с ним делаешь все, что только пожелаешь! Но другим в труппе нет житья от этой противной старой капризной крысы!

– Я еще раз говорю тебе, Давия, оставь в покое моего старого Перфильевича! – рассердилась Габриэлли.

– Вот еще! Ты, кажется, собираешься мне приказывать! Но я еще никогда и никому не подчинялась, тем более тебе! Чем я ниже тебя? Кажется, ничем! Хочу и буду говорить, буду!

– Молчи! Молчи! – вскакивая и яростно топая ногой, вскричала Габриэлли, черные кудри которой, как змеи, разметались по плечам.

Давия тоже вскочила, встряхнула своими великолепными волосами цвета венецианского красноватого золота, и, вырвавшись из-под шелковой сетки, они упали на грудь певицы, едва прикрытую воздушной рубашкой и коротеньким фигаро. Затем обе певицы, подбоченясь, стали наступать друг на друга, пронзительно крича:

– Я буду говорить, всегда, всюду, что твой старикашка – безнравственная обезьяна! Коротышка! Уродец! Запыхается! Задыхается! Кос! Глух! Скуп! Носит по три года один кафтан! Всем надоедает! Ничего не смыслит в искусстве! Противный! Отвратительный!

– Он в тысячу раз лучше твоего жирного мопса Безбородко! Пьяницы! Грубияна! Варвара! Который таскается по кабакам и непотребным домам и заставляет тебя делить его любовь с уличными грязными тварями!

– Это все же лучше, чем жить со стариком, развалиной, немощным подагриком, только потому, что он главный директор театров и дает тебе первые роли!

– Я живу со стариком, а ты, кроме своего бегемота, с тремя… С несчастным мальчишкой графом Бобринским, которого растлеваешь и довела почти до чахотки, и с братьями, родными братьями!

– Что? Я живу с родными братьями?

– Да, да! Я знаю. С одним Рибасом и с другим Рибасом! Это – смертный грех. Это – кровосмешение.

– Фурия!

– Мегера!

– Цыганка!

– Жидовка!

Певицы до того разъярились, что, казалось, готовы были вцепиться друг другу в волосы.

Граф Феникс внимал перебранке с полнейшим спокойствием, улыбаясь и прихлебывая из кубка.

– Ты – жидовка и готова удавиться за горсть червонцев! – кричала Давия.

– Ты – цыганка, и у тебя нет религии! Ты служишь сатане! – кричала Габриэлли.

– Дура! Обе мы пойдем в ад, если только он существует!

– Слышите! Она не верует в учение святой церкви! Я – жидовка, говоришь ты, но я верую! Я никогда не позволю себе вступить в связь с двумя близкими родственниками одновременно, тем более с родными братьями.

– Какая святая, подумаешь! Кому ты говоришь? Разве я не знаю твоих похождений!

– Ты – кровосмесительница. И я донесу на тебя аббату Николя.

– Ха! Ха! Ха! Доноси хоть самой инквизиции! Мы – в России. Здесь меня не достанешь. Да и в Риме у меня достаточно знакомых кардиналов, которые любят жить весело.

– Когда ты умрешь, святая церковь откажет тебе в погребении!

– Всех актрис лишают погребения в освященной земле. Да не все ли равно мертвецу!

– Тебя не похоронят! Тебя не похоронят!

– Нет – похоронят!

– Нет – не похоронят!

– Да ведь я – провоняю!

Последний аргумент Давии был столь неожиданным, что Габриэлли не нашлась как ответить и замолчала.

Громкие аплодисменты вдруг раздались в дверях покоя. Певицы и слушающий их перебранку граф невольно оглянулись.