Истоки тоталитаризма - Арендт Ханна - Страница 47

Таковы причины, по которым в рядах французского еврейства оказалось так мало беззаветных сторонников Дрейфуса. Евреи, включая саму семью Дрейфуса, не хотели начинать политическую борьбу. Именно в силу этого Лабори, адвокат Золя, был отведен как защитник на Реннском процессе, а второму адвокату Дрейфуса — Деманжу было предписано ограничить защиту принципом толкования сомнения в пользу обвиняемого. Таким образом надеялись потоком комплиментов смягчить возможное наступление со стороны армии или ее офицеров. Думали, что самый легкий путь к оправданию состоит в том, чтобы притвориться, что все дело, возможно, сводится к юридической ошибке, жертвой которой случайно оказался еврей. В результате был вынесен второй приговор, и не посмевший иметь дело с подлинной подоплекой событий Дрейфус вынужден был отказаться от требования пересмотра и просить о помиловании, т. е. фактически признать себя виновным.[266] Евреи не разглядели, что речь-то шла об организованной борьбе против них на политическом фронте. Поэтому они отказались от сотрудничества с людьми, готовыми встретить вызов именно на этой территории. Насколько слепы они были, ясно показывает пример Клемансо. Его борьба за справедливость как основание государства, безусловно, включала в себя и вопрос равенства в правах для евреев. Однако в эпоху классовой борьбы, с одной стороны, и неистового джингоизма, с другой, все это так и осталось бы политической абстракцией, не будь выражено одновременно в остроактуальных терминах борьбы угнетенных против своих угнетателей. Клемансо был одним из немногих подлинных друзей, каких только знало современное еврейство, поскольку он распознал и объявил всему миру, что евреи являются одним из угнетенных народов Европы. Антисемит склонен видеть в еврейском парвеню выскочку-парию, соответственно в каждом торгаше он опасается Ротшильда и в каждом schnorrer'e — парвеню. Но Клемансо в своей всепоглощающей страсти к справедливости даже в Ротшильдах разглядел их принадлежность к попранному народу. Боль за несчастную Францию открыла его глаза, и его сердце преисполнилось сочувствия даже к тем «бедолагам, кто выставляют себя лидерами своего народа, а потом спешно покидают его в беде», тем запуганным и попраным людям, которые в своем невежестве, слабости и страхе всегда были настолько ослеплены преклонением перед более сильными, что отказались вступить с ним в союз для активной борьбы и оказались способны «поспешить на подмогу победителю» только после того, как битва была выиграна.[267]

4.6 Помилование и его значение

То, что драма Дрейфуса была комедией, стало очевидным только в ее последнем акте. Объединившим расколотую страну deus ex machina, повернувшим парламент в пользу пересмотра и примирившим в конечном счете такие несовместимые части народа, как крайние правые и социалисты, был не кто иной, как парижская Всемирная выставка 1900 г. То, чего не смогли достичь ни ежедневные передовицы Клемансо, ни пафос Золя, ни речи Жореса, ни ненависть народа к духовенству и аристократии, а именно изменить настроения в парламенте в пользу Дрейфуса, в конце концов было достигнуто из-за страха перед бойкотом. Тот же самый парламент, который год назад единогласно отверг пересмотр, теперь двумя третями голосов вынес вотум недоверия антидрейфусаровскому правительству. В июле 1899 г. к власти пришел кабинет Вальдека-Руссо. Президент Лубе помиловал Дрейфуса и покончил со всем этим делом. Выставка могла теперь открыться при наияснейшем коммерческом небе, и за этим последовало всеобщее братание: даже социалисты получили право на министерские посты; первый министр-социалист Мильеран получил портфель министра торговли. Парламент стал на сторону Дрейфуса! Такова была развязка. Для Клемансо это, конечно, было поражение. До самого конца он разоблачал двусмысленное помилование и еще более двусмысленную амнистию. «Все, что проделано, — писал Золя, — так это сваливание под одно дурно пахнущее помилование и людей чести, и хулиганов. Все брошено в один котелок».[268]

Клемансо, как и вначале, остался в абсолютном одиночестве. Социалисты, и в первую очередь Жорес, приветствовали и помилование, и амнистию. Разве это не обеспечило им место в правительстве и более широкое представительство их особых интересов? Несколькими месяцами позже, в мае 1900 г., когда успех выставки стал несомненным, выяснилась подлинная правда. Вся эта тактика умиротворения была осуществлена за счет дрейфусаров. Предложение о новом рассмотрении дела было отвергнуто 425 голосами против 60, и ситуацию не смогло изменить даже собственное правительство Клемансо в 1906 г.; оно не решилось доверить пересмотр обычному суду. Оправдание Кассационным судом (незаконное) явилось компромиссом. Но поражение Клемансо не означало победу для церкви и армии. Отделение церкви от государства и запрещение приходского образования положили конец влиянию католицизма во Франции. Точно так же подчинение разведывательной службы военному министерству, т. е. гражданской власти, отняло у армии возможность путем шантажа влиять на кабинет и палату и лишило ее всякого оправдания для ведения по собственной инициативе каких бы то ни было полицейских расследований. В 1909 г. Дрюмон баллотировался в Академию. Некогда его антисемитизм восхвалялся католиками и приветствовался народом. Теперь, однако, «величайший историк со времен Фюстеля» (Леметр) был вынужден уступить Марселю Прево, автору в некоторой степени порнографического романа «Demi-Vierges», и новый «бессмертный» получил поздравления от иезуита отца Дю Лака.[269] Даже Общество Иисуса уладило свою ссору с Третьей республикой. Окончание дела Дрейфуса знаменовало собой конец клерикального антисемитизма. Избранный Третьей республикой компромисс оправдал обвиняемого, минуя нормальное судопроизводство, и в то же время ограничил деятельность католических организаций. Пока Бернар Лазар добивался равных прав для обеих сторон, государство сделало одно исключение для евреев и другое для католиков, угрожающее их свободе совести.[270] Обе действительные стороны конфликта была поставлены вне закона с тем результатом, что еврейский вопрос, с одной стороны, и политический католицизм, с другой, отныне были устранены с арены практической политики. Так завершился единственный эпизод, когда потаенные силы XIX в. предстали в полном свете документированной истории. Единственным видимым результатом этого события было рождение сионистского движения, ибо только таким мог быть политический ответ евреев на антисемитизм и только такой — идеология, в которой отразилось впервые ставшее серьезным их отношение к враждебности, коей суждено будет перенести евреев в центр мировой истории.

Империализм

5. Политическая эмансипация буржуазии

Три десятилетия, годы с 1884 по 1914, отделяют XIX в., закончившийся схваткой за Африку и рождением пандвижений, от XX в., начавшегося первой мировой войной. Это — период империализма с его застойным покоем в Европе и захватывающими дух событиями в Азии и Африке.[271] Некоторые из фундаментальных аспектов этого времени представляются столь близкими тоталитарным явлениям XX в., что, возможно, оправданно рассматривать весь этот период как подготовительную стадию грядущих катастроф. Но тем не менее благодаря своему спокойствию он еще очень напоминает XIX в. и как бы является его частью. Очень трудно избежать соблазна смотреть на это близкое и одновременно далекое прошлое слишком умными глазами тех, кто наперед знает окончание сюжета, кто знает, что все кончилось почти полным обрывом в непрерывном потоке западной истории, какой мы ее знали на протяжении более чем двух тысячелетий. Но мы должны признаться также и в наличии определенной ностальгии по тому, что все еще можно назвать «золотым веком спокойствия», т. е. по эпохе, когда даже ужасы все-таки были отмечены определенной сдержанностью и регулировались правилами приличия и потому не нарушали общей картины душевного здоровья. Другими словами, каким бы близким ни было к нам это прошлое, мы абсолютно ясно отдаем себе отчет в том, что наш опыт концентрационных лагерей и фабрик смерти так же далек от общей атмосферы тех лет, как он далек от духа любого другого периода западной истории.