Марианна и неизвестный из Тосканы - Бенцони Жюльетта - Страница 65

— А вы видите меня? — спросила она тихо.

— Так же отчетливо, как если бы между нами не было никакого препятствия. Скажем.«, я и есть это зеркало, в котором вы отражаетесь. Вы видели когда-нибудь счастливое зеркало?

— Я хотела бы поверить, но… ваш голос так печален!

— Это потому, что я редко им пользуюсь! Голос, которому нечего говорить, мало — помалу забывает о том, что можно петь. Безмолвие душит его и кончает тем, что уничтожает…

Зато ваш — настоящая музыка.

Он был странен, этот диалог с невидимкой, однако Марианна понемногу успокоилась. Она вдруг решила, что для нее пришла пора самой заняться своей судьбой. Этот голос принадлежал существу страдавшему и страдающему. Она согласна играть в эту игру, но без свидетелей. Она обернулась к кардиналу.

— Вы не окажете мне милость, крестный, и не оставите меня одну на некоторое время? Я хотела бы побеседовать с князем, и так мне будет легче.

— Это вполне естественно. Я буду ждать в библиотеке.

Едва дверь закрылась за ним, Марианна встала, но, вместо того чтобы подойти к зеркалу, отошла к одному из окон, перед которым в большой японской жардиньерке находился миниатюрный девственный лес. Ей стало жутковато остаться лицом к лицу со своим отражением и этим безликим голосом, прошептавшим с оттенком недовольства:

— Почему вы попросили уйти кардинала?

— Потому что нам надо поговорить только между собой.

Некоторые вещи, мне кажется, должны быть оговорены.

— Какие? Я считаю, что мой святейший друг окончательно уточнил с вами условия нашего соглашения?

— Он сделал Это. Все ясно, все распределено… по крайней мере мне кажется так.

— Он сказал вам, что я ни в чем не стесню вашу жизнь? Единственное, о чем он, возможно, не сказал вам… и о чем я тем не менее хочу просить вас…

Он заколебался. Марианну поразил перехвативший его горло спазм, но он переборол себя и очень быстро добавил:

— ..просить вас, когда появится ребенок, иногда привозить его сюда. Я хотел бы, раз уж я исключаюсь, чтобы он полюбил эту матерински ласковую землю… этот дом, всех живущих здесь людей, для которых он будет неопровержимой реальностью, а не скрывающейся тенью.

Снова спазм, легкий, почти неуловимый, но Марианна уловила поднимающуюся из глубины сердца волну сострадания одновременно с убеждением, что все здесь было безрассудством, нелепостью, особенно эта непристойная тайна, в которой он замкнулся. Ее голос перешел на молитвенный шепот.

— Князь!.. Умоляю вас, простите, если мои слова хоть в чем-то заденут вас, но я ничего не понимаю и хотела бы столько понять! К чему такая таинственность? Почему вы не хотите показаться мне? Разве я не вправе увидеть лицо моего супруга?

Наступила тишина. Такая долгая, такая гнетущая, что Марианна подумала, уж не заставила ли она бежать ее собеседника. Она испугалась, что в своей несдержанности зашла слишком далеко. Но ответ все-таки последовал, безжалостный и окончательный, как приговор.

— Нет. Это невозможно… Немного позже, в капелле, мы предстанем друг перед другом и моя рука коснется вашей, но никогда больше мы не будем так близки.

— Но почему же, почему? — упорно добивалась она. — Во мне течет такая же благородная кровь, как и в вас, и меня ничто не испугает… никакая болезнь, какой бы ужасной она ни была, если вас только это удерживает.

Раздался отрывистый невеселый смех.

— Хотя вы только что приехали, вы уже успели наслушаться разных сплетен, не так ли? Я знаю… они строят на мой счет всевозможные предположения, из которых самое излюбленное состоит в том, что меня пожирает ужасная болезнь… проказа или что-то в этом роде. Я не болен проказой, сударыня, и ничем другим похожим. Тем не менее увидеться лицом к лицу нам невозможно.

— Но почему, во имя Всевышнего?

На этот раз перехватило ее голос.

— Потому что я не хочу рисковать, привести вас в ужас!

Голос умолк. Прошло несколько минут, и по молчанию зеркала Марианна поняла, что теперь она действительно одна. Ее пальцы, сжимавшие плотные лакированные листья неведомого растения, разжались, и она впервые вздохнула полной грудью. Смутно ощутимое мучительное присутствие отдалилось. Марианна почувствовала при этом огромное облегчение, ибо теперь она считала, нет — знала, на ком остановила свой выбор: этот человек должен быть чудовищем, каким-то несчастным уродом, обреченным жить во мраке из-за отталкивающего безобразия, невыносимого для глаз всех, кроме знавших его всегда. Этим объяснялись каменная суровость лица Маттео Дамиани, печаль донны Лавинии и, возможно, некоторая инфантильность пожилого отца Амунди… Этим объясняется также, почему он так внезапно прервал их беседу, хотя еще можно было поговорить о стольких вещах.

» Я совершила ошибку, оплошность, — укоряла себя Марианна, — я слишком поспешила! Вместо того чтобы задавать в лоб интересующий меня вопрос, надо было подойти к нему осторожно, попытаться с помощью сдержанных намеков понемногу приоткрыть завесу тайны. А теперь я, без сомнения, отпугнула его…«

Кроме того, ее удивляло следующее: князь не задал ей ни единого вопроса о ней самой, ее жизни, вкусах… Он удовольствовался восхвалением ее красоты, словно в его глазах только это имело значение… С невольной горечью Марианна подумала, что он не проявил бы меньшей заинтересованности, если бы на ее месте была красивая молодая кобыла для его уникального конного завода. Трудно поверить, что Коррадо Сант'Анна не осведомился бы о прошлом, о состоянии здоровья и привычках животного! Но в сущности, для человека, единственной целью жизни которого было получить наследника, чтобы продолжить его древний род, физическое состояние матери главенствовало над всем остальным!

К чему знать князю Сант'Анна о душе, чувствах и привычках Марианны д'Ассельна?

Дверь красного салона отворилась перед вернувшимся кардиналом. Но на этот раз он был не один. Его сопровождали трое мужчин. Один был человечек в черном, с лицом, состоявшим, казалось, только из бакенбардов и носа. Покрой его одежды и большой портфель под мышкой выдавали нотариуса. Двое других словно только что сошли с портретов из галереи предков. Это были два старых синьора в расшитых бархатных костюмах времен Людовика XIV, в париках с косичками. Один опирался на трость, другой — на руку кардинала, и их лица свидетельствовали о преклонном возрасте. Но их надменно-величественный вид возрастом не смягчался, ибо подлинных аристократов даже сама смерть не в силах его лишить.

С изысканной старомодной учтивостью они приветствовали Марианну, ответившую им реверансом, узнав, что один из них — маркиз дель Каррето, а другой — граф Жерардеска. Родственники князя, они прибыли в качестве свидетелей брака, который тот, что с тростью — камергер великой герцогини, — должен был зарегистрировать в ее канцелярии.

Нотариус расположился за маленьким столиком и открыл портфель, в то время как остальные заняли свои места. В глубине комнаты сели вошедшие после свидетелей донна Лавиния и Маттео Дамиани.

Рассеянная, нервничавшая Марианна едва вслушивалась в длинный и скучный текст брачного контракта. Высокопарные выражения нотариального стиля раздражали ее своими бесконечными размерами. Сейчас единственным ее желанием было, чтобы все это поскорее окончилось. Ее даже не заинтересовали ни перечисление имущества, передаваемого князем Сант'Анна своей супруге, ни поистине королевская сумма, выделенная на ее содержание. Ее внимание раздваивалось между стоявшим перед ней безмолвным зеркалом, скрывавшим, возможно, вернувшегося князя, и неприятным ощущением чьего-то настойчивого взгляда.

Она ощущала этот взгляд на своих обнаженных плечах, на затылке, открытом из-за высокого, увенчанного диадемой шиньона. Он скользил по ее коже, ощупывая нежные впадины на шее с почти магнетической силой, словно кто-то одним напряжением воли пытался привлечь ее внимание.

Это становилось невыносимым для натянутых нервов молодой женщины.

Она резко обернулась, но встретила только ледяной взгляд Маттео. Он выглядел таким безразличным ко всему, что она решила, что ошиблась. Однако стоило ей занять прежнее положение, как это ощущение вернулось, еще более отчетливое…