В соавторстве с маленьким народцем - Эллисон Харлан - Страница 1

Харлан Эллисон

В соавторстве с маленьким народцем

Свой последний фантастический рассказ Ной Реймонд написал девятнадцать лет назад. С той поры за его подписью было опубликовано свыше четырехсот блестящих произведений. Все они были отпечатаны на его пишущей машинке. Но никто не знал, что сам Ной Реймонд не писал их. Их написали гремлины.

Удача пришла к Ною рано. Свой первый рассказ он опубликовал в ведущем фантастическом журнале того времени когда ему исполнилось семнадцать. Рассказ поместили в рубрике «Дебют», мастерство, воображение с которыми он был написан принесли ему шумный успех. В последующие два года он опубликовал еще свыше дюжины рассказов, и на него положил глаз редактор толстого литературного журнала.

Этот журнал платил раз в двадцать больше, чем это могли себе позволить другие журналы, у него было гораздо больше читателей, а сам редактор спал с составительницей, которая сколачивала ежегодные престижные сборники лучшей прозы, поэтому вскоре после того, как ему исполнилось девятнадцать, Ной Реймонд обнаружил свое имя в оглавлении такого сборника, по соседству с именами Кэтрин Энн Портер и Айзека Башевиса Сингера.

Когда ему было двадцать, первый сборник его рассказов был опубликован в издательстве «Кнопф». Начальник отдела сбыта был так очарован книгой, что послал ее Сарояну и Капотэ, и с курьером отправил ее Джону Колиеру. Анонс этого сборника в литературном разделе газеты «Таймс» был преисполнен благоговения. В статье, занимавшей половину газетной страницы, слово «гений» повторялось восемь раз.

Ной был плодовит, когда ему было двадцать пять, на его счету было семь книг, которые сделали бы честь любому писателю; библиотекари не относили их к фантастике, а ставили на полки с серьезной современной литературой. Когда ему стукнуло двадцать шесть, его первый роман был признан одной из лучших книг года и был выдвинут на соискание национальной литературной премии.

Его личный архив собирались разместить в библиотеке Гарвардского университета, а сам он отправился в лекционное турне по Европе, которое принесло впечатляющие финансовые результаты и благожелательные отзывы литературных критиков. К тому времени ему исполнилось двадцать семь.

И вот двадцатого августа, если быть точным — в пятницу, а если уж быть занудливым — в двадцать три часа сорок три минуты Ной Реймонд исписался. Так просто, так легко, так ясно, так ужасно… он иссяк.

Он написал свое последнее слово, использовал последнюю идею и внезапно понял, что у него нет ни малейшего намека на то, о чем он будет писать дальше. У него был контракт с Би-би-си на сценарий драматического сериала, но он просто не представлял, что можно положить в его основу.

Ной думал почти что час, ему не пришло в голову ничего лучшего, кроме истории о сумасшедшем одноногом моряке, который гонялся за большой белой рыбой. Но об этой идее пришлось с сожалением забыть, от нее слишком попахивало идиотизмом.

Первый раз в своей жизни, с тех пор, как он осознал в себе дар рассказчика, этот магический дар связывать слова так, чтобы они проникали в сердца людей, в голове Ноя не было ни одной свежей мысли. Больше не будет странных маленьких историй о мире, в котором он хотел бы жить, о мире, который жил в его воображении, о мире, населенном людьми яркими и осязаемыми, более реальными чем те, с кем ему приходилось иметь дело каждый день. Свое воображение представлялось Ною бесконечной пустой равниной, серой равниной, протянувшейся к недостижимому горизонту.

Всю эту ночь он просидел перед пишущей машинкой, стараясь подстегнуть свое воображение, пытаясь отправить его в бурное путешествие. Но своя голова напоминала Ною пустую ореховую скорлупу, а сам он казался себе безмозглым, словно дождевой червь.

Когда забрезжил рассвет, Ной обнаружил, что плачет. Он склонился над пишущей машинкой, положил голову на холодный металл и разрыдался. С ужасающей ясностью, которая не оставляла места каким-нибудь надеждам, он понял, что окончательно иссяк. Он написал последний рассказ. У него больше не было идей. Это был конец всему.

Наступи сию секунду конец света, Ной Реймонд был бы только рад. Тогда бы не было этой муки, этого ужаса, этих забот о том, чем ему придется заняться завтра. И послезавтра. И все эти бесследно проходящие, безнадежные дни, которые расстилались перед ним, словно бесконечная пустая равнина.

Литературный труд был для Ноя делом всей жизни. Ничто не могло сравниться с тем удовольствием, которое он испытывал, сочиняя рассказ. А теперь река пересохла, оставив лишь осколки использованных идей, обрывки воспоминаний о том, что делали полузабытые классики и древние клише; он не знал, что будет делать с этим всю свою оставшуюся жизнь.

Ной подумывал о том, чтобы пойти по пути Марка Твена — покончить все счеты с творчеством и отправиться в бесконечные лекционные турне. Но он не был хорошим оратором, и, честно говоря, не любил толпу, в которой было больше двух человек. Потом он планировал последовать примеру Джона Апдайка, получить теплое местечко где-нибудь в престижном колледже на восточном побережье, где в студентах, которые поклоняются ему, уже зреют младшие редакторы еще несуществующих издательств. Но он был уверен, что он плохо кончит, вступив в мучительную для обоих связь с необремененной комплексами преподавательницей английской литературы. Потом Ной лелеял план уединиться, как Селинджер, в заброшенном коттедже где-нибудь в Вермонте или Дорсете, таинственным узами связывая себя с романом всей его жизни, который появится спустя десятилетия; однако он слышал, что безумие Пинчона и Селинджера напоминало яростное поле битвы, после этого одна мысль стать отшельником бросала его в дрожь. Ему осталось лишь одно — осознание того, что пора подводить черту, что скоро какой-нибудь подлый сукин сын тиснет в своей газетенке пронзительную, трогательную статью «Яркий взлет и падение Ноя Реймонда». Это было невыносимо.

Но выхода из этой тюрьмы, заполненной стерильной пустотой, он не видел.

Ему было двадцать семь, и он иссяк.

Ной перестал лить слезы на пишущую машинку. Он нет хотел, чтобы она заржавела. Она не имела ко всему этому никакого отношения.

Он свернулся калачиком на кровати и проспал весь день. Он проснулся в восемь часов и, на секунду забыв что он исписался, решил что-нибудь съесть. Но когда он снова вспомнил, что произошло вчера, он бросился в ванную, где его вывернуло наизнанку.

Потом он поплелся в крохотный кабинет рядом с гостиной, опасаясь взглянуть на заброшенную пишущую машинку, которая будет скалится на него всеми своими клавишами.

Но лишь у самой двери Ной осознал, что действительно слышит стук пишущей машинки. Этот звук он услышал как только встал с постели, но не обратил на него никакого внимания, решив что это галлюцинация, плод ночного кошмара.

А машинка действительно продолжала издавать свое яростное «тук-тук-тук». Это была его старая механическая «Олимпия». Ной не доверял электрическим машинкам. Они продолжали злобно шуметь, когда кто-нибудь делал паузу, чтобы привести в порядок свои мысли. И стоило кому-нибудь положить руки на клавиши чтобы выдать очередную порцию яркой, бессмертной прозы и на секунду остановиться, эта наглая тварь трещала, словно пулемет. Ною не нравились электрические машинки, он не доверял им и не потерпел бы в своем доме ни одно из этих бестолковых изделий…

Он замер, чувствуя, как в голову приходят безумные мысли. Он не мог больше писать, он никогда больше не будет писать, но его машинка продолжала весело стучать в комнате.

Ной заглянул в кабинет, хотя свет был выключен, он мог четко различить ее силуэт на специальном столике, который он сделал собственными руками — лунный свет беспрепятственно лился в окно. Он увидел, как крохотные черные точки скакали вверх и вниз по клавишам. Они взлетали вверх, вращаясь на фоне залитого лунным светом окна, затем исчезали в темноте, потом снова взлетали, крутили сальто и снова падали в темноту. «В моей пишущей машинке завелись блохи», — промелькнула в голове Ноя шальная мысль.