«Истерический дискурс» Достоевского - Лахманн Ренате - Страница 4

4

В отличие от истерии эпилепсия — болезнь, традиционно наделявшаяся возвышенно-духовными коннотациями (святая болезнь, morbus sacer). Припадками эпилепсии случались с выдающимися мужами — историческими и мифологическими героями, а симптоматика эпилепсии изучена лучше, нежели симптоматика истерии. Персонажам Достоевского свойственны симптомы, предшествующие эпилептическим припадкам, а именно моменты совершенной гармонии и экстатического счастья. Вместе с тем Достоевский никогда не упускает из виду отвратительную телесную сторону падучей болезни. Подробное описание психосоматического состояния эпилептика Мышкина вскрывает замкнутую, непостижимую область душевных и физиологических переживаний и ощущений. Их протоколированная фиксация в стиле «внутреннего отчета» посвящена всем стадиям эпилептического процесса: предчувствию и самоощущению страдающего, его мгновенно изменяющимся телесным и душевным восприятиям и в конце концов его парадоксальному обсуждению болезни после припадка в здоровом состоянии. Дискурс здесь не сводится к формулам и стереотипам (как иногда в случае истерики). Он построен так, что названия симптомов не взяты из медицинского и психологического словаря, т. е. они терминологически свободны. Таким образом развивается беспокойная, тревожная картина крайних переживаний одного индивида, его экстатических и унизительных опытов. Хотя самоописание субъективно, кажется возможным увидеть в нем авангардистскую трактовку болезни и тем самым установить его объективное значение. Об этом же, как кажется, свидетельствует и фрейдовское толкование эпилепсии на примере «Братьев Карамазовых» ([Фрейд 1969]; написано в 1928 году).

Размышления Мышкина о своей болезни мы узнаем из пересказа рассказчика: «он задумался между прочим о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его». После припадка он «дошел до чрезвычайно парадоксального вывода: что же в том, что это болезнь… что это напряжение ненормальное, если самый результат… оказывается в высшей степени гармонией, красотой?» [Идиот]. В следующем абзаце повествователь как будто принимает точку зрения (постороннего) наблюдателя, присутствующего при припадке эпилепсии.

«Известно, что припадки эпилепсии, собственно самая падучая, приходят мгновенно» [Идиот: 2,4]. Это предложение предполагает общее знание о болезни, которое уточняется и обостряется упоминанием сопровождающих припадок ужасных зрительских впечатлений и нелепой сенсационности. «В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица. Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в этом вопле вдруг исчезает как бы все человеческое» [Идиот: 2,4]. Один раз Мышкин размышляет о болезни и несознательно, кажется, связывает грозящий припадок с «особенной идеей», т. е. сложной идеей эротического желания и отказа. Больной парадоксально счастлив в своей гармонии и «обижен природой» [Идиот: 3,3], неподдающейся точному анализу; он во всем отклоняется от норм.

Мышкин неожиданно обнажает свое умственное состояние перед ошеломленной публикой: «У меня слова другие, а не соответственные мысли». Болезнь ускользает от медицинского наблюдения, и дискурсом овладевает гипербола. Гипербола — с одной стороны, и возвышенное — с другой, станут бороться с чем-то ни на что не похожим.

Шатов оказывается знатоком болезни, о симптомах которой он узнает по странным ощущениям в пересказе Кириллова. Знание Шатова продиктовано не медиком, но опытным человеком: «Кириллов, это часто приходит? — В три дня раз, в неделю раз. — У вас нет падучей? — Нет. — Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком…» [Бесы: з, 5]. Падучая Смердякова и Елены как-будто другого рода. Рассказчик в «Униженных и оскорбленных» описывает сцену: «Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с странным, неестественным криком ударилась оземь и билась в страшных судорогах. Лицо ее исказилось. С ней был припадок падучей болезни» [Униженные и оскорбленные: 2,4], «она опять пала в бред и беспамятство». Бред, беспамятство, припадок, жар, горячка связываются воедино.

Припадки Смердякова — «иные легкие, другие очень жестокие» — происходят без высших ощущений. Приглашенный Федором Карамазовым доктор «стал было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно» [Братья Карамазовы: 1,6]. Эпилепсия описывается не только со слов пациентов и повествователя, но также специалистов-докторов. Докторские рассуждения демонстрируют при этом, что собственно медицинский подход к болезни поверхностен, терапевтически неэффективен и не приближает к пониманию ее природы. Смердяков рассказывает Ивану Карамазову: «за Герценштубе, за здешним доктором тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал, да еще одно средство употребил» [Братья Карамазовы: 2, 6]. Рассказчик докладывает: «осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии…), он заключил, что припадок чрезвычайный и „может грозить опасностью“,что покамест он, Герценштубе, еще не понимает всего, но что завтра утром…». То же самое относится к его трактовке истерики. Хохлакова замечает: «Я на силу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять» [Братья Карамазовы: 2,4].

Замечательно, однако, что в «Братьях Карамазовых» прокурор в своей характеристике старается объяснить поведение Смердякова со ссылкой на суждение психиатров: «Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и конечно болезненному самообвинению. Они мучатся от своей „виновности“… безо всякого основания» [Братья Карамазовы: 4, 8].

Намек на «несознательное» эпилептика у Достоевского симптоматичен, но далее не развивается (позднее его теоретически разовьет Фрейд в истолковании мотива убийства отца). Подобно истерии, эпилепсия также знает случаи притворства. Так, неоднозначным оказывается эпилептический припадок Смердякова во время убийства Федора Карамазова. Иван сомневается в том, что с эпилептиком сделался настоящий припадок именно в этот день. Он спрашивает Смердякова: «притвориться что ли ты хочешь завтра на три дня в падучей? А?». Дмитрий Карамазов в том же самом духе говорит: «Приходит день замышленного Смердяковым убийства, и вот он летит с ног, притворившись, в припадке падучей болезни» [Братья Карамазовы: 4, 8]. Интересно, что врачи-специалисты настаивают на действительности болезни, отвергая сомнения Ивана Карамазова в пользу Смердякова: «Доктор Герценштубе и… врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу „Не притворялся ли он в день катастрофы?“».

5

Выше мы отметили, что Достоевский пользуется выражениями типа «припадок», «удар», «исступление», «помешательство» и др. в функции дополнительных или синонимических выразительных средств. Интересно, что при таком словоупотреблении семантические сдвиги происходят вследствие их контекстуального сопоставления (совмещения). Слова «мечта», «уединение», «бред», «злоба», «радость», «бешенство» придают термину дополнительные семантические оттенки в то время, как прилагательные «настоящее» или «полное» указывают на его собственное значение. Так, например: «я наконец пришла в исступление» [Белые ночи], «что она сказала?.. В исступление пришла?» [Братья Карамазовы], «я пришел в полное исступление» [Подросток], «Раскольников впал в полное исступление» [Преступление и наказание], «какое-то исступление овладело мной… я лишилась чувств» [Неточка Незванова], «но каково же было изумление, исступление и бешенство, каков же был ужас и стыд господина Голядкина-старшего» [Двойник]. В разговоре с чертом Иван Карамазов возражает: «ты меня не приведешь в исступление как в прошлый раз» [Братья Карамазовы], «все это исступление, мечты, уединение» [Униженные и оскорбленные], «исступление его доходило до бреду» [Бесы], «какое-то исступление самой зверской злобы исказило ему все лицо» [Вечный муж], «Нет? Нет! Вскричал Рогожин, приходя чуть не в иступление от радости» [Идиот], «Раскольников вдруг впал в настоящее исступление» [Преступление и наказание]. «Припадок» повторяется в разных сочетаниях (нервный, нервический, истерический, эпилептический). Без прилагательных «припадок» синонимически заменяет название болезни (истерии, эпилепсии).