Лепестки на ветру - Эндрюс Вирджиния - Страница 117

— Да это просто мягкое место, — сделал он свое приятное открытие. Обвив меня за шею руками, он заявил: — Я тебя люблю, мамочка. Потому что ты любишь меня даже тогда, когда я плохой.

— Я всегда буду тебя любить, Джори. А если иногда ты и сделаешь что-то плохое, то я всегда буду стараться понять тебя.

Да уж, я не намерена быть как моя бабушка и как моя мать. Я буду образцовой матерью, а в один прекрасный день у него появится и отец. Почему такие маленькие дети, совсем маленькие уже рассуждают о чем-то греховном и получают шлепки за свои руки? Может быть оттого, что здесь в горах мы как бы ближе к Господу? И поэтому все здесь живут под его чарами, в вечном страхе кары Господней, совершая одни лишь добродетельные поступки и одновременно каждый смертный грех, который упомянут в Библии. «Почитай отца и мать своих. Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой. Око за око».

Да… око за око — за этим я и приехала сюда.

По дороге домой я остановилась купить марок, оставив Джори дремать на переднем сиденье. На почте, величиной не больше моей гостиной, я увидела его, он тоже покупал марки. Он обворожительно мне улыбнулся, как если бы накануне вечером между нами не произошло никакой неловкости. У него еще хватило наглости проводить меня до машины и поинтересоваться, как мне нравятся розы.

— Только не ваши розы, — оборвала я, чопорно села в машину и хлопнула дверью ему в лицо.

Он остался стоять и глядеть мне вслед без тени улыбки на лице: признаться, он был довольно жалок.

В половине шестого посыльный доставил нам маленький сверток. Доставка была заказная, и мне пришлось расписаться в получении. Внутри коробки находилась коробочка поменьше, а в ней — бархатная шкатулка для драгоценностей, которую я поспешила открыть под изумленным взором Джори. На черном бархате покоилась одна-единственная роза, но сделанная из множества бриллиантов. К ней была приложена записка: «Возможно, эта роза больше придется тебе по вкусу». Я отложила подарок в сторону, как какую-нибудь безделушку, купленную на ее деньги, и как бы не являющуюся поэтому настоящим подарком от него, как и живые розы сегодня утром.

В тот день у него хватило духу явиться, как он и обещал ровно в половине восьмого. Несмотря ни на что, я с готовностью впустила его и молча провела в гостиную, где, в отличие от предыдущего вечера, не было приготовленных коктейлей и других приятных штучек. Сервировка, впрочем, была более изысканная, чем накануне. Я вытащила кое-какие свои коробки и распаковала некоторые вещи, поэтому на столе красовались мои лучшие кружевные салфетки и посеребренные блюда. Мы оба не проронили ни слова. Все его покаянные розы я собрала в одну охапку и поместила их в коробку рядом с его тарелкой. На пустой тарелке лежала бархатная шкатулка с брошью в виде бриллиантовой розы. Я села и молча смотрела, как он небрежно убирает шкатулку с тарелки и так же небрежно отодвигает в сторону коробку с цветами. Затем из нагрудного кармана он достал сложенный листок и протянул его мне. На нем было написано четким почерком:

«Я люблю тебя по каким-то извечным причинам. Я любил тебя еще до того, как мы встретились, и моя любовь не имеет ни мотивов, ни какого-либо умысла. Скажи мне уйти, и я уйду. Но прежде знай, что, если ты выставишь меня, я всю жизнь буду помнить о той любви, которую мы могли бы испытать, а когда я буду лежать холодным трупом, я буду любить тебя еще сильней».

Я подняла глаза, чтобы впервые за сегодняшний вечер встретить его взгляд.

— В вашей поэтичности есть какое-то знакомое звучание и в то же время какая-то странность.

— Я сочинил это всего несколько минут назад, что тут может быть вам знакомо?

Он потянулся за выпуклой крышкой, очевидно, скрывающей говяжье филе «Веллингтон».

— Я предупреждал тебя, я адвокат, а не поэт — этим и объясняется странность. Поэзия не была моим любимым предметом в школе.

— Это заметно.

Я с интересом наблюдала за ним.

— Элизабет Бэррет Браунинг пишет очень мило, но не в вашем стиле.

— Я старался из всех сил, — ответил он с порочной улыбкой, взглядом бросая мне вызов.

Затем он перевел глаза на блюдо, уставился на большую сосиску и маленькую щепотку холодных консервированных бобов. Недоумение, шок и обида, которые я прочла в его глазах, так пришлись мне по вкусу, что я почти готова была любить его.

— В эту минуту вы рассматриваете любимое меню Джори, — сказала я злорадно. — Именно это мы с ним ели сегодня на обед, и, поскольку мы были вполне довольны, я оставила немного и на вашу долю. Раз уж я сыта, то вы можете смело съесть это все. Угощайтесь.

Нахмурясь, он бросил на меня горячий и тяжелый взгляд, а затем яростно впился зубами в сосиску, которая, я уверена, к тому времени успела остынуть, как и бобы. Но он проглотил все до конца и выпил свой стакан молока, а на десерт я предложила ему пачку печенья в форме разных зверушек. Сначала он было немо уставился на нее в полном изумлении, затем разорвал обертку, взял львенка и махом откусил ему голову.

Только съев все до единого печенья и подобрав все крошки, он удосужился взглянуть на меня с таким неодобрением, что я почувствовала желание превратиться в муравья.

— Я так понимаю, ты причисляешь себя к тем жалким свободным женщинам, которые не желают пальцем о палец ударить, чтобы доставить мужчине удовольствие!

— Нет. Я свободная женщина только с некоторыми из мужчин. Других я могу обожать, боготворить и служить им, как рабыня.

— Ты сама вынудила меня вчера это сделать! — возразил он с нажимом. — Ты что думаешь, я именно этого хотел? Я хотел, чтобы наши отношения развивались на основе равенства. Зачем ты была в этом платье?

— Все шовинисты-мужчины любят такие платья.

— Но я не шовинист, и я ненавижу такие платья!

— Тебе больше нравится, во что я одета сейчас?

Я выпрямилась, чтобы он мог получше рассмотреть мой старый пушистый свитер. На мне были выцветшие голубые джинсы и грязные кроссовки, а волосы были гладко зачесаны и схвачены сзади в бабушкин пучок. Я намеренно оставила неубранными длинные пряди по вискам, так что они небрежно свисали вдоль лица, делая меня более привлекательной. Никакой косметики на лице. Он же был одет так, чтобы все падали, сраженные его элегантностью.