Кровавая месса - Бенцони Жюльетта - Страница 62

– Мари Гранмезон. Вы ведь с ней знакомы и бывали в ее доме в Шаронне. Оттуда ее и забрали позавчера ночью вместе со слугами. И без всяких причин...

Лицо трагика стало суровым и отрешенным, но ответила Лауре Жюли:

– К сожалению, они не щадят и женщин. Жены всех наших друзей – Бриссо, Петиона, Ролана – тоже арестованы. Их единственное преступление в том, что они были замужем за этими людьми. Весь Париж знает, что Мари – возлюбленная де Баца, а его имя произносят все чаще...

– Но это же просто смешно! Де Бац также не имеет никакого отношения к политике. Он финансист!

– Неужели вы настолько наивны? – вздохнул Тальма. – Это Бац не политик? Разве вы не знаете, что он пытался спасти короля? И не забывайте о том, что в наше время нельзя заниматься финансами, не вмешиваясь в политику.

– Я не стану спорить с вами. Но ведь вы знакомы с Мари. И вы знаете, что она оставила сцену, скрылась в провинции, чтобы спасти свою любовь от тревог и волнений. Тюрьма сломает ее!

– Не думаю. Мари намного сильнее, чем кажется. Но если вы полагаете, что я могу помочь вытащить ее оттуда, то вы ошибаетесь. У меня нет никакого влияния, иначе я бы им давно воспользовался.

– Вы – нет, согласна. Но как насчет вашего друга Давида? Он художник, он не может не сострадать несчастью другого артиста...

– Почему бы вам самой не спросить его об этом? – вмешалась Жюли. – Мне кажется, вчера он был даже излишне внимателен к вам.

– Вы правы. Но не стану скрывать от вас: этот человек внушает мне страх. Мне неловко просить его о чем-либо. А вы его близкие друзья, он бывает у вас почти ежедневно...

– Последнее время Давид нечасто навещает нас, – ответила Жюли, вставая и подходя к зеркалу, чтобы поправить растрепавшиеся волосы. – Он никогда не любил жирондистов – эти люди казались ему излишне вялыми. У нас же он бывает скорее по привычке, чем из дружеского расположения. По-моему, Давид вообще не знает, что такое дружба. Послушайте меня и поверьте мне. Если вы хотите, чтобы Давид согласился вам помочь – а он может это сделать, потому что он один из немногочисленных друзей Робеспьера, – вы должны сами попросить его об этом. Вы знаете, где он живет?

– В Лувре, если я не ошибаюсь?

– Да. Там у него огромная мастерская. Поезжайте к нему, Лаура! В конце концов, вы ничем не рискуете.

Именно эти слова повторяла про себя молодая женщина, когда после полудня садилась в экипаж, чтобы отправиться к знаменитому художнику и члену Комитета общественной безопасности.

Как переменился старый Лувр! После революции в его стенах разместилась Академия скульптуры и живописи и появилось множество мастерских художников, скульпторов, граверов. Разумеется, только самые известные удостаивались такой чести. Однако штурм Тюильри 10 августа 1792 года и резня швейцарских гвардейцев напугали и заставили уехать многих художников. С тех пор Лувр заняла шумная и разнородная толпа «жрецов нового искусства». Они устраивались кто как мог, не щадили внутреннего убранства дворца, сносили стены, отгораживали помещения для кухонь, развешивали на окнах белье для просушки. Что же касается знаменитых клумб, то они превратились в настоящие огороды, и теперь вместо благородных роз там росли морковь и свекла.

Академия скульптуры и живописи была низвергнута Давидом, который давно питал к ней ненависть. Отныне в Лувре должны были царить только великий мэтр и его ученики, которые временами вели себя хуже террористов.

Уничтожение академии повлекло за собой разграбление художественных ценностей – гобеленов, бронзы, бюстов, барельефов, – которые Давид не считал нужным защищать. Это выглядело тем более абсурдно, что Луи Давид собирался занять пост директора музея, который Конвент намеревался открыть в Лувре.

К тому времени, когда Лаура решилась поехать к художнику, Давид остался практически единственным хозяином знаменитых галерей Лувра. Ему не удалось избавиться лишь от Юбера Робера, весельчака и бонвивана, презиравшего все указы нового правительства. Он отказывался заседать в каком-либо комитете и так и не согласился принести Коммуне свой диплом королевского художника, чтобы прилюдно сжечь его. К тому же его картины с изображением римских и греческих руин по-прежнему имели успех, он был богат и до нового приказа оставался на посту хранителя музея. Однако Давид был уверен, что это продлится недолго. Потирая руки, он наблюдал за вольной жизнью Робера и подмечал каждое его неосторожное слово.

Оставался еще старик Фрагонар, который уехал было, но вернулся, потому что он не мог жить вдали от Парижа. Давид защищал его по старой дружбе, а главное – потому, что кокетливая живопись Фрагонара оказалась теперь не в моде...

В Лувре Лаура легко нашла квартиру художника – он занимал самые роскошные залы на втором этаже. Подойдя к двери и сверившись с номером, она собиралась уже было постучать, как вдруг дверь распахнулась. Лаура едва успела отскочить в сторону, и на галерею выбежала молодая женщина в черном шелковом платье с бледно-голубым поясом. Ее туалет был в беспорядке, а на лице застыло выражение ужаса. Огромные темные глаза встретились с глазами Лауры, и молодая женщина прочла в них мольбу о помощи.

– Сударыня... – начала было она.

Но тут же из глубины комнат раздался разъяренный голос:

– Убирайся! И чтоб я тебя больше никогда не видел, слышишь? Никогда в жизни! Неблагодарная тварь, ты еще об этом пожалеешь!

Незнакомка с криком бросилась бежать по галерее, а на пороге появился кипящий от гнева Давид в расстегнутой на груди рубашке. Его вид был настолько страшен, что Лаура едва не последовала примеру молодой женщины, но художник уже заметил ее.

– Мисс Адамс! – воскликнул он, тщетно пытаясь отдышаться. – Какая неожиданность!

– Прошу простить меня, я пришла не вовремя. Я навещу вас в другой день.

Лаура дрожала, глядя в его искаженное яростью лицо. У нее оставалось только одно желание – поскорее убежать из этого странного пустынного места. Крики черноглазой незнакомки не привлекли ничьего внимания. Неужели на этаже больше никого нет? Или все привыкли к тому, что из мастерской Давида доносятся женские крики?

Но бежать было поздно, и Лаура медленно переступила порог просторной комнаты. Яркий свет падал из больших окон и освещал весьма живописный беспорядок. Изящная дорогая мебель стояла вперемешку с принадлежностями для рисования, на стене висели великолепный ковер и картины самого Давида. Еще одна картина стояла на подрамнике, и Лаура узнала в женщине на портрете ту, что только что выбежала из мастерской. Художник изобразил ее на фоне занавеса глубокого красного цвета, подчеркивавшего черное платье, бледно-голубые ленты и нежный цвет кожи. Женщина была настоящей красавицей, и Лаура не удержалась от вопроса:

– Кто это?

– Одна идиотка. Уверяю вас, она не представляет ни малейшего интереса!

Не представляющая ни малейшего интереса? Неужели? Лаура плохо разбиралась в живописи, но надо было быть слепой, чтобы не увидеть, что кистью водила рука влюбленного. Ей захотелось разузнать побольше:

– Но даже у идиотов есть имя, не правда ли? Мне хотелось бы его услышать.

Давид пожал плечами:

– Ну, если вам так хочется... Это гражданка Эмилия Шальгрен. Она дочь художника Жозефа Верне, сестра Карла. Ее детство прошло здесь, в этих стенах. Она вышла замуж за архитектора Шальгрена, который был на двадцать лет старше ее, но очень богат... И который поторопился эмигрировать, как последний трус, бросив здесь жену и ребенка.

– Она не захотела уехать с ним?

– Нет. Эмилия, конечно, глупа, но она разделяет наши взгляды на свободу. Однако после 10 августа она испугалась. Карл и его семья уехали в Аньер, а Эмилия отправилась к своей подруге Розали Фийель в Пасси. Там она, видите ли, чувствует себя в безопасности... Но это же смешно! Здесь, под моей защитой, ей нечего было бы бояться. Поразительно! Позировать мне она согласна, а переехать сюда – ни за что. Я уговаривал ее как только мог – и все безрезультатно.