Как убивали Сталина - Добрюха Николай - Страница 13

И вот Ильич, ушедший от врачей, сестер милосердия, от больничного режима, сидел около Преображенского и говорил. Пробыл он там три дня. Когда я приходила туда, он говорил, что и нам с Марией Ильиничной тоже надо перебраться во флигель, еле удалось его убедить вернуться. Уговорили только тем, что сказали, что Преображенский болен, что мы стесняем его и его семью.

В большом доме мы устроили Владимира Ильича так, как он хотел: в той комнате, в которой он жил раньше, до болезни — самой скромной во всем доме — сняли со стен картины, поставили ширму, поставили кресло, столик. Комната и теперь стоит так, как была. Кресло стояло против окна, а из окна было видно село Горки. Как-то раз (кажется, в декабре 1920 года) Ильич был в Горках. В самую большую избу набились все хозяева деревни, негде было яблоку упасть, Ильич делал доклад, а после долго беседовал с собравшимися. Заботился он потом о том, чтобы провели электричество в Горки (что и было сделано), чтобы давали крестьянам семена, рассаду, машины.

Последние месяцы Владимир Ильич любил, когда он сидит и занимается, чтобы были у него перед глазами Горки.

Во вторник, 31-го июля, последний раз у него было возбуждение. Потребовал он, чтобы не ходили к нему больше врачи — потом пускал к себе еще некоторое время профессора Осипова, но разговоры о болезни не допускались. На В. Н. Розанова и Ф. А. Гетье, лечивших его раньше, он смотрел не как на врачей, а как на добрых знакомых. Не как на доктора, а как на товарища, смотрел он на В. А. Обуха. Последние месяцы врачи наблюдали Владимира Ильича лишь из соседней комнаты. Стал он тяготиться и сестрами милосердия — и хоть сдерживался, но видно было, что их присутствие ему тяжело.

(Здесь я позволю себе на время прервать воспоминания Надежды Константиновны и привести следующий отрывок

ИЗ ПИСЬМА Е. А. ПРЕОБРАЖЕНСКОГО Н. И. БУХАРИНУ

29 июля 1923 г. — НАД.)

Дорогой Ника!

Давно собирался написать, но откладывал до третьего визита в Г [орки]. Но пришло Ваше второе письмо. Так что пишу немедленно. 1) Ильич.

Во время первого посещения, неделю спустя после Вашего отъезда, говорил и с Н.К. и М.И очень подробно. Старик находился тогда в состоянии большого раздражения, продолжал гнать даже Ферстера и др., глотая только покорно хинин и йод, особенно раздражался при появлении Н.К., которая от этого была в отчаянии и, по-моему, совершенно зря, против желания. И, все-таки, к нему ходила. (Очень важное наблюдение, заставляющее задуматься в свете того, что мы знаем о роли Крупской в случившемся, особенно в первые дни марта 1923 года. — НАД.)

Второй раз, 4 дня тому назад, я снова поехал (с Пятаковым решили ехать сегодня, а я не стал ждать воскресенья). Я только что вошел вниз, с Беленьким, как в комнате справа от входа Беленький мне показал рукой в окно, сказал: «вон его везут». Я подошел к закрытому окну и стал смотреть. На расстоянии шагов 25-ти вдруг он меня заметил, к нашему ужасу, стал прижимать руку к груди и кричать: «вот, вот», требовал меня. Я только что приехал и еще не видел М.И. и Н.К. Они прибежали, М.И., взволнованная, говорит: «раз заметил, надо идти». Я пошел, не зная точно, как себя держать и кого я, в сущности, увижу. Решил все время держаться с веселым, радостным лицом. Подошел. Он крепко мне жал руку, я инстинктивно поцеловал его в голову. Но лицо! Мне стоило огромных усилий, чтоб сохранить взятую мину и не заплакать, как ребенку. В нем столько страдания, но не столько страдания в данный момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все перенесенные им страдания за последнее время. М.И. мигнула мне, когда надо было уходить и его провезли дальше. Через минут пять меня позвали за стол пить вместе с ним чай. Он угощал меня жестами малиной и т. д., и сам пил из стакана вприкуску, орудуя левой рукой. Говорили про охоту и всякие пустяки, что не раздражает. Он все понимает, к чему прислушивается. Но я не все понимал, что он хотел выразить, и не всегда комментарии Н.К. были правильны, по-моему. Однако всего не передашь.

У него последние полторы недели очень значительное улучшение во всех отношениях, кроме речи. Я говорил с Ферстером. Он думает, что это не случайное и скоропроходящее улучшение, а что улучшение может быть длительным… Е.П.

(Однако вернемся к воспоминаниям Крупской, которые благодаря данному отрывку станут более ясными. — НАД.)

В конце концов, ухаживающий персонал свелся к трем санитарам: Николаю Семеновичу Попову, только что окончившему молодому врачу — он же делал Владимиру Ильичу и массаж правой руки, Владимиру Александровичу Рукавишникову и Зорьке, студентам старшего курса. Все это была партийная публика, бесконечно преданная Владимиру Ильичу, старавшаяся угадать каждое его желание, с глубоким волнением следившая за ходом его болезни. Владимир Ильич не мог не чувствовать этого и горячо к ним привязался. У него светлело лицо, когда они входили в комнату, он шутил и смеялся с ними. Они внесли в нашу жизнь молодую жизнерадостность и создали в значительной мере ту атмосферу уверенности в выздоровлении и спокойствия, которая облегчила Владимиру Ильичу последние месяцы существования. По саду возил Владимира Ильича в кресле и ездил с ним на охоту заведующий охраной Петр Петрович Пакалн. Для него Владимир Ильич тоже был дорог. Уже с 1922 года Петр Петрович всегда сопровождал Владимира Ильича во время прогулок, ни на шаг не отставая от него, исполнял все его желания. Во время последней болезни он особенно заботливо и внимательно относился к Владимиру Ильичу. Но и все другие — стряпавшая для Владимира Ильича латышка, прислуживавшая за столом работница с фабрики Мосшвей Е. Смирнова, товарищи шоферы, товарищи из охраны, монтер — тов. Хабаров — все жили мыслью, как бы сделать Владимиру Ильичу все получше. И он чувствовал, не мог не чувствовать этого. Он любил, когда я рассказывала ему что-либо об окружающих — о санитарах, о Смирновой, о Петре Петровиче. Мария Ильинична заботилась не только о Владимире Ильиче, но и о всех окружающих его.

Во вторник, 31-го июля, когда у Владимира Ильича было возбуждение, я была в Москве, на другое утро он рассказывал мне, что дело иметь с врачами бесполезно, так как все равно вылечить они не в состоянии — ходить не может, руки не действуют, речи нет.

К этому времени у меня явилась надежда на выздоровление. Я рассказала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы еще о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь все равно, как на тюремное заключение. Помню, Екатерина Ивановна, сестра милосердия, возмутилась этим моим сравнением: «Ну, что пустяки говорите, какая это тюрьма?» Я говорила о тюрьме вот почему. Помнила я, как сидел Владимир Ильич в 1895 году в тюрьме. Он развил там колоссальную энергию. Кроме того, что он в тюрьме работал — подбирал и обрабатывал материалы к своей книжке «Развитие капитализма в России», писал листки, написал нелегальную брошюру «О стачках», руководил из тюрьмы работой организации — он связался и с товарищами по тюрьме, завел с ними обширную переписку (письма писались молоком и лимоном в книжках между строк), бодростью и заботой о товарищах дышало каждое его письмо… «Затыкайте фортку тряпкой, чтобы не дуло…», надо позаботиться о том-то, тому-то нужна такая-то книжка и т. д. и т. п.

В 1914 году Владимира Ильича арестовали в Галиции по подозрению в том, что он русский шпион. Арестовали и посадили в местную тюрьму в местечке Новый Тарг. Очутился он вместе с сидевшими там раньше «преступниками». Большинство было темных забитых крестьян — кто не выполнил каких-то формальностей, у кого документы оказались не в порядке, кто каких-то налогов не внес. Сидели там и местные протестанты, имевшие мужество восставать против сильных и подведенные теми под тюрьму. И в их среду внес Владимир Ильич бодрость. Во время свиданий он передавал: надо найти защитника для такого-то, позаботиться о семье такого-то… Он писал им заявления, растолковывал, что надо делать. «Бычий хлоп» — прозвали его сидевшие в тюрьме крестьяне, т. е. крепкий, сильный.